– А я умею читать даже самые длинные слова. И писать уже умею, – говорит Панков.

– Мы только посмотрим и уйдём, – тихо просит Дёмочкин и улыбается с такой надеждой, и синие его глаза глядят так просительно, что Матвей сразу понимает: если он не покажет ископаемые штуки, ребята станут самыми несчастными людьми на свете.

И тогда Матвей чувствует горячее, нетерпеливое желание сейчас же, сию минуту сделать их счастливыми.

Он кивает: ладно уж, пошли.

Но едва они делают первый шаг, как их настигает страшный крик.

– Бе-ей! – несётся с террасы. – Да не выкозюливай, а бей!..

И сейчас же из всех окон на улице Зелёной доносится дружный вздох: «Штанга-а!..» И перепугавшиеся ребята понимают: да это же футбол!

– Кто у вас так сильно болеет? – спрашивает Панков, а Дёмочкин и Пискля всё ещё испуганно косятся на террасу.

– Это прабабушка, – отвечает Матвей.

– А у вас цветной телевизор? – спрашивает любопытный Пискля.

– Не-а.

– И у нас нет, – кивает Пискля, – лучше бы я у наших соседей родился: у них цветной.

Тут Дёмочкин перевёл испуганные глаза на Матвея.

– Ay вас не пожар? – спрашивает он.

Из распахнутого окна ползут вверх, в зелёные ветки хвои, струи синеватого дыма.

– He-а… Это моя прабабушка курит.

Ребята с сомнением глядят на террасу.

– Она у тебя какая-то неправильная, твоя прабабка! – удивляется Панков. – За «Спартак» болеет, курит, и слова у неё какие-то неправильные. «Выкозю-ю-ли-вает»… – повторяет он и фыркает.

И Дёмочкин улыбается, и Пискля хихикает – рот от уха до уха. Матвею не нравится, что они смеются.

– Мало ли что она неправильная, – вступается он, – всё равно она стоящая, потому что она очень добрая.

А сам думает: «Если бы она меня тёткинским именем не звала, совсем была бы отличная прабабушка. И ещё – если бы к детсадовскому забору пускала».

На цыпочках, таясь, они обходят дачу.

– Да вы не бойтесь, идёмте, – говорит Матвей, – когда футбол, они всё равно ничего не слышат вокруг.

Стараясь не топать, ребята поднимаются по наружной деревянной лестнице. Тут на ступеньках опять их нагоняет вопль:

– Рукой сыграл! Ализам! Ализа-ам!

– Какой ещё «ализам»? – испуганно спрашивает Пискля.

– Это моя прабабушка всегда нарочно слова переворачивает, – объясняет Матвей. – «Ализам» – наоборот получается «мазила».

Они поднимаются по ступенькам, а вслед, из всех окон на улице Зелёной, из сорока телевизоров, с быстротой пулемёта несутся вести со стадиона: «Защитник передаёт мяч нападающему, тот подаёт его обратно, надо бить! Бить надо! A-а! Упущено время. Идёт борьба за мяч. Хорошо! Наши перешли в атаку… Нападающий обводит одного защитника, другого, подаёт на штрафную площадку, удар, штанга! Ещё удар! Го-о-ол!..»

А незваные гости в эту минуту перешагивают порог светёлки под крышей. Сперва они глядят в огромное – во всю стену – окно. На подоконнике уже нет белки – удрала, только скорлупки. На столе, на открытой пишущей машинке, по клавишам прыгает синица, увидала гостей – перелетела за окно на ветку и свистнула. Сосны протягивают в светёлку зелёные лапы. Совсем близко, на чешуйчатом рыжем стволе, в оконце скворечника вертится скворушка, показывает наружу то хвост, то клюв.

Из окна видно далеко. Улица Зелёная как на ладони. Заборы кажутся низкими, просматриваются все площадки и клумбы в детском саду.

– Вот это так наблюдательный пункт! – одобряет Панков.

А Пискля ударяет по клавишам машинки пальцем. Панков отдёргивает его руку и шипит:

– Если ещё хоть раз тронешь, сразу по лестнице кувырком полетишь!

И тут все замечают, что Дёмочкин, зачарованный, стоит у полки. А под стеклом что-то невиданное.

– Тут гляди что-о… – Дёмочкин гладит осторожными пальцами стекло, под ним распластан кусок берёсты. Видно, это очень старая берёста: она потемнела, края сильно искрошились. Она покрыта неровными, странными процарапанными буквами. – А вот ещё-о… – Зачарованный Дёмочкин склоняет кудряшки над стеклом.

Матвей кивает:

– Ага. Это они и есть – берестяные грамоты. Их нашли в земле. Они там пролежали, может, тысячу лет. Знаете где? Под городом Новгородом. Там строили дом, экскаватор копал под него фундамент. И вдруг ковш наткнулся на какие-то брёвна. Стали разглядывать, а это старинные мостовые, бревенчатые… Тогда поскорей позвали моего прадеда и других знаменитых учёных. Приехала целая поисковая экспедиция, археологи. И сделали там раскоп. И знаете, чего раскопали?

Под теперешним городом, под улицами, где люди ходят, под домами, – другой город, древний-предревний. В нём люди жили давным-давно. И там в земле нашлось много старинных вещей. И по ним учёные узнали, кто что в том городе делал. Оказывается, там жили оружейники. Они делали оружие, мечи и ядра для пушек. И жили корабельщики – строили корабли. И кожевники обрабатывали кожи и шили обувь. И мостовщики – они мостили улицы, и ещё разные другие мастера.

И там нашли трубочки. Из берёсты. Они от старости так крепко скрутились – никак не развернёшь. Учёные придумали вымачивать их в горячей воде, чтобы помягчели. А потом осторожно раскрыли и увидали: внутри нацарапаны старинные буквы. Оказалось, это письма, грамоты называются. Их новгородцы писали почти тысячу лет назад…

– А кому писали? – замирая от восторга, спросил Дёмочкин.

– Не тебе! – пропищал Пискля.

– Друг дружке писали, – объяснил Матвей. – А теперь эти письма получили мы. Прадед их называет – письма из глубины веков.

Под стеклом они старались разобрать буквы. Но только некоторые были знакомы, а другие очень странные, непонятные. Поэтому слова никак не складывались. Но Матвей уже давно знал всё, что тут написано, наизусть.

– «У кого кони, те плохи, а у иных нет. Как, господин, жалуешь крестьян?» – прочитал Матвей. И объяснил, как сам знал от прадеда: – Значит, плохо заботишься, господин барин, о своих крестьянах. У одного кони плохи, у других и совсем нет…

Дёмочкин поглядел на Матвея своими задумчивыми глазами:

– А как же им совсем без коня? Ведь у них ни велосипеда, ни трактора нету…

– Вот и плохо, – подтвердил Панков.

– А чем буквы царапали? – спросил Пискля.

Матвей знал, чем царапали.

– Палочками острыми. Назывались – писала.

– Можно и гвоздём нацарапать, а лучше – шариковой ручкой, – предложил Пискля.

Не было тогда шариковых ручек, и бумагу ещё не изобрели. Потому и писали на берёсте. Бестолковый этот Пискля, ничего не понимает.

– Ты балда, – сказал Панков Пискле.

– Ты са-а-ам… – начал было Пискля. Но их перебил взволнованный шёпот Дёмочкина:

– Ой, лошадь… Или жираф…

Они поскорей перешли к той берёсте, которую он разглядывал. На ней была нарисована удивительная фигура, и правда, не то лошадь, не то жираф. Туловище длинное, прямое, будто сложено из спичек, и под ним четыре прямые, как спички, ноги – все в ряд. И шея длинная, как у жирафа, но прямая, как палка, а на ней маленькая голова. И только хвост закручен колечком, и рядом плакат, а на плакате нацарапано…

– «Поклон от Онфима ко Даниле», – наизусть прочитал Матвей.

– А кто такой Онфим? – спросил Панков.

– А Данила кто? – спросил Пискля.

А Дёмочкин задумчиво всё глядел на коня-жирафа, у которого повод стоял сам по себе, как антенна.

Про Онфима Матвей рассказал с удовольствием. Потому что Онфим был мальчик, ученик. Он уже умел писать на своём древнерусском языке, от него осталось много берестяных грамот. А на этой берёсте Онфим написал письмо своему другу Даниле. И нарисовал ему в подарок такую необыкновенную лошадь. Наверно, всё-таки лошадь, а не жирафа, потому что где он мог видеть жирафа? В Новгороде и вокруг они не водятся, зоопарка там ещё не было, и телевизоров тоже не было…