— Верующая, что ли? Ты же такой девкой была, такой работницей! Я на областной слет ударников тебя возил, вспомни-ка, стахановка!
Кукурузина вздохнула, концом шали вытерла глаза.
— Была стахановка, да вся вышла. Эх, товарищ Щербинин!.. Работать здоровья нету, износилась до время, а меньшой в школу ходит, последний год, одеть, надо, обуть, накормить.
— Так ты что, пришла ко мне за разрешением гнать самогонку? Или за отменой штрафа? Не отменят, это решение суда. Попадешься еще, посадят. Найди другую дополнительную работу, а то. дом спалишь своей самогонкой. Иди. До свиданья.
Проводив Кукурузину, Щербинин позвонил в райпотребсоюз Заботкину и посоветовал подыскать ей дополнительное занятие рубле! на тридцать, если она добросовестно работает. Заботкин сказал, что добросовестно, к Октябрьской грамоту дали.
— Вот и подберите что-нибудь. Она конкурент серьезный, отобьет у вас клиентуру, и план не выполните. Ладно, насчет обеспечения поговорим потом.
Следующие три посетителя были с квартирными вопросами — двое рабочих t леспромхоза и один учитель. Учителя Щербинин включил в список будущих жильцов восьми квартирного дома, который к весне обещали сдать, рабочим, позвонив их директору Ломакину и узнав, что оба без семей, летуны, пьяницы, отказал. Райисполком не богадельня, квартиру надо заработать, а пьянствовать можно и в общежитии — веселей в компании.
Пятым был священник Василий Баранов. От прежнего Васьки Баранова, удалого активиста, безбожника, ничего не осталось. Перед ним стоял длинноволосый бородатый старик в долгополом одеянии, смиренно сутулился и глядел виновато, просительно, держа в руке шапку.
— Сядь, Василий, не в церкви.
Отец Василий присел с краешку у стола, положил на колени шапку. Видно было, чувствовал он себя неловко.
— Ну, слушаю. Что привело тебя в эти греховные стены?
— Власть не греховна, товарищ Щербинин, «всякая власть — от бога. — Отец Василий комкал кривыми, в рубцах пальцами шапку. — А привела меня нужда. Храм топить нечем, сторожку, избу. С осени завезли немного дров, кончились. Трактор надо с санями — в лесу они, перепилены и
сложены, только привезти. Мы уплатим, сколько стоит, наличными.
— Что у тебя с руками?
— Перебили в лагере.
— Расскажи по порядку, я ничего не знаю. Отец Василий, не переставая терзать шапку кривыми изуродованными пальцами, рассказал, что на второй день войны он сдал сельсовет в Хлябях секретарю и через три недели был на фронте. Ему дали взвод — человек грамотный, подготовленный, действительную отслужил отделенным командиром. Через неделю он был уже ротным — под Киевом такая мясорубка была, вспомнить страшно. Потом окружение и плен. Отбиваться было нечем, боеприпасы кончились, много раненых. Увезли в Германию, потом переправили в Норвегию — тех, которые выжили. Обращались хуже, чем со скотом. Он тогда еще непокорный был, неверующий, два раза бежал с фронтовыми дружками, но оба раза неудачно. Ну, потом камень долбил три с лишним года, похоронил почти всю свою роту, четверо осталось, и решился еще на один побег — тогда и перебили руки.
В апреле сорок пятого лагерь восстал, уничтожили охрану, вооружились и конец войны встретили как солдаты. Его батальонным выбрали, дождались наших. Видел Коллонтай. Она тогда была послом, кажется, в Швеции и приезжала для отправки военнопленных на родину. Везли морем... Через два года из дома сообщили, что жена с младшим сыном утонули в Волге, старший — помер. Вот тогда он и дал зарок, если останется живым, посвятить себя богу и служению людям, братьям во Христе. Вот теперь служит.
Отец Василий, завернув полу своего одеяния, достал платок, высморкался, вытер красные глаза.
Щербинин закурил. Окутавшись дымом, сказал с горестным сожалением:
— А я . думал, ты сильнее. Молодость свою предал, людей, которые верили тебе, выбрали тебя, властью.
— Грех это, — смиренно молвил отец Василии. — Никто не властен над людьми, кроме бога.
— Как же не властен, когда тебя так мытарили?
— Бог послал нам испытания за грехи наши, чтобы очиститься, предуготовиться к лучшей жизни на том свете.
Щербинин вздохнул:
— Нет, Василий, если на этом свете мы, живые, ничего не сделаем для живых, зачем же нам жить на том свете для мертвых? Какой смысл?
— Смысл жизни — в служении всевышнему.
Говорить больше не хотелось. Перед ним сидел не товарищ, не союзник, даже не попутчик в этой жизни — слуга божий перед ним сидел, раб, чуждый своим смирением и непригодный к борьбе. Спросил только, не его ли прихожанка Кукурузина, самогонщица. И, услышав утвердительный ответ, посоветовал не распускать свою паству, иначе не видать ей царства божия. А насчет трактора позвонил в совхоз Межову, велел дать.
Затем зашла свинарка Феня Хромкина, крупная, сердитая, громкая, положила перед ним какую-то тетрадку в мазутных пятнах, стала горячо и требовательно говорить. А он еще видел перед собой Ваську Барана, молодого, веселого, решительного строителя социализма, образ которого затемняла тень волосатого1 старика, хлопотавшего о дровах, и не слышал новую посетительницу, не понимал. Только когда она выговорилась и умолкла, посмотрел осмысленно на нее, потом на список, посетителей, где под номером шестым значилась Буреломова. Вот, значит, какая серьезная фамилия у Сени Хромкина. Сколько раз вспоминал и не мог вспомнить.
— Что тебе, Феня?
— Я. же говорила, аль не слыхал?! Перевести его надо из возчиков куда-нибудь к железкам, житья никакого нет: до полночи стучит, после полночи чертит, пишет. Вот опять цельную тетрадку исписал, грому на него нету!
Щербинин взял тетрадку, перелистал — чертежи, рисунки, описание очередного Сениного изобретения. В конце прочитал: «Только машина может освободить человека от рабского труда и сделать его счастливым». И этот — верующий. В машины.
— Да еще в школе учится. Пятьдесят лет, а он за парту с молодыми — с ума сходит мужик.
Феня была нарядной по случаю этого посещения, в черной плюшевой жакетке, в пуховом белом платке, который она развязала, показывая черные, хорошо промытые и блестящие волосы, в новых чесанках с калошами, румяная не то от мороза, не то от волнения. Наверно, от волнения, потому и кричала так бестолково.
В девках она была красивой, бойкой, но слишком вольной и охочей до мужиков. Щербинин вспомнил, как он ездил в луга на сенокос, без кучера, на дрожках, и вечером Феня под каким-то предлогом отпросилась в село и поехала с ним. Села сзади и почти полдороги прижималась к нему грудью, беспричинно хохотала, а когда Щербинин прикрикнул на нее, разревелась и убежала опять в луга. Но не успокоилась, старалась попадаться ему на глаза, завлекала. Было ей тогда лет девятнадцать. Непонятно, как она вышла за Сеню Хромкина, такая смелая и красивая. В Хмелевке его никто всерьез не принимал — чудак, блаженный человек.
— Ругаешься, а сама за него вышла. Или не знала?
— А за кого мне выходить? До войны гуляла, а после войны женихов не осталось. Которые остались, так мне не достались — молодые невесты подросли. Переведи ты его куда-нибудь к железкам, Андрей Григорьич, Христом-богом прошу! — и поглядела на него с многообещающей бабьей мольбой. Она помнила о той давней неудаче в лугах и не понимала ее, единственную свою любовную неудачу: мужики сами липли к ней, ни один не пропускал даровщинку ни тогда, ни после, а к Щербинину ее тянуло, во сне видела; она тогда стыд и совесть позабыла, предлагала себя ему, непохожему на других и желанному.
Щербинин понял ее взгляд и невольно улыбнулся. Если бы вернуться в те годы, может быть, он не был бы таким строгим, хотя едва ли.
Он снял трубку и попросил соединить его с Веткиным. В РТС оказалось свободным место слесаря, но Щербинин, подумав, нашел это место неподходящим для Сени с его тягой к изобретательству.
Позвонил в совхоз Межову, тот обрадовался, сказал, что сам думал об этом, и предложил должность механика по трудоемким процессам в животноводстве. Это уже кое-что. У Мытарина в колхозе тоже есть, кажется, такая свободная единица, может, и там работы хватит.
