— Проходи, садись вон на лавку, — сказал он Яке, не переставая правой рукой чернить скрученную вчетверо и тренькающую от резких нажимов суровую нить.
В левом углу, у окошка с низким столиком, на котором лежали обрезки войлока, шило, пучок щетины, кусочек мела, были брошены кучей разномастные валенки с провалившимися подошвами и проношенными задниками. Над ними полка чуть ли не во всю стену, с двумя приступками, на нижней выстроились с полдюжины уже подшитых пар, белых и черных.
— Что это ты не утихнешь для воскресенья? — спросил Яка, усаживаясь на скамейку возле печки и оглядывая голые стены, оклеенные пожелтевшими уже газетами. Снял варежки, положил на колени.
С прошлой зимы ничего тут не изменилось. В переднем углу большая божья матерь с младенцем, немного похожая на покойную бабу Монаха, под иконой — скобленый, в сучках стол и приставленные к нему два старых венских стула, справа вдоль стены, под тремя мохнатыми, белыми от мороза окошками, широкая старая скамья. На эту скамью и приглашали Яку, а он сел возле печки у входа и мешал хозяину, который пятился к нему, распуская дратву, шаркая по щелястому полу валенками, вот-вот надвинется серой спиной, с черными заплатками на плечах. И портки на нем такие же нарядные, в разноцветных заплатках, с пузырями -на коленях. Неужто сам себя не прокормит, так обносился? Или для отвода глаз? Полсела обслуживает, сапожной мастерской подножку, поди, дает, а вином не балуется, лишних расходов на себя не взвел. Да пчел еще держит восемь ульев. Или все десять.
— У тебя сколько ульев, Федьк? — спросил Яка, поднявшись и пересаживаясь на скамью под окнами, чтобы не мешать хозяину.
— А тебе какое дело? — Монах, не оборачиваясь, все дальше отступал от двери, тренькая дратвой.
— Учет веду, как егерь, — сказал Яка. — Вся дикая живность под моим присмотром, и надо знать сколько и где. Вот пришел считать.
— Ульи?
— И ульи и пчел. Поштучно.
— Так. А еще чего тебе надо?
— Еще хотел насчет собаки. Правда, у тебя сучка пропала в лесу и одичала, как ты, спарилась с волком?
— Сам ты одичал, Беркут. А я не дичал, не спаривался ни с кем. На хлеб вот чуть-чуть зарабатываю.
— Ты расскажи про собаку-то, Федьк, надо мне. За этим пришел.
Монах обернулся, поглядел на него недоверчиво, и Яка удивился, какие у него холодные глаза. Маленькие, рыжие, выглядывают из-под бровей, как собаки из-под крыльца, и будто только и ждут, чтобы выскочить оттуда и цапнуть побольнее.
— Правда, — сказал он, продолжая возиться с дратвой. — Потерялась на другой год после затопленья. Лево ухо мечено: кружок вырезан вверху, дыра. А с волком видал ее прошлой весной.
— Как же ты узнал ее, дырочку в ухе разглядел?
— Дырочку! В мать она, лапы передние в белых носках. А зачем тебе?
— Значит, надо. — Яка встал, надел варежки и пошел к двери. — Прощай. Приятно было покалякать. Как меду напился. Че-ерт угрюмый!
— Ты больно веселый!
Яка хлопнул дверью, прошел мимо знавшей его старой Дамки, сидящей у крыльца, — рослая, серый волчий окрас, передние лапы в коротких белых носках. А у той носков вроде не было. Или не заметил в траве, не разглядел?
До сих пор точила вина за Сокола, не давала покоя. Неужто же напрасно он его убил, неужто по ошибке?
Солнце било ему в лицо, в глазах рябило от сверкающего снега, и оц. шел, наклонив голову и сдвинув брови.
Покоя не было и из-за Зойки, которая со своей школой приходит после первых петухов, и от нескончаемых дум, подстерегающих его одиночество. Со Степаном он то ругался, то мирился и не доверял ни ему, ни тем более невестке, этой очковой змее, которая людей судит, а сама ребенка родить не может четвертый год.
Степан занимал одну половину старого кирпичного дома, во второй жил совхозный директор Межов с матерью.
Встретить его, заслышав стук двери, вышли оба, и Степан и черномазая, как цыганка, очкастая его половина. Вернее, четвертинка рядом с краснорожим и большим, как омет, Степаном. И вроде не маленькая, тонкая только.
— Раздевайтесь, Яков Васильевич, проходите, — пригласила она. — Я сейчас приготовлю горячего чая.
Это уж так, вина тут не жди. И отцом не назовет свекра, грамота не позволит*
— Не обязательно, — сказал Яка, топчась у порога. — На минутку я, насчет Зойкн поговорить.
— Раздевайся, раздевайся, не привередничай, — сказал Степан, расстегивая у него пуговицы полушубка. — Вот тут повесим, у стеллажа.
Вся стена от двери к окну была заставлена книжками и журналами. Полки — от пола до потолка. И на чистой половине их не меньше. У дощатой боковушки, в которой у них спальня, два шкафа, оба полные, в простенках, над диваном и креслом, висят полочки — руку протяни и читай, не вставая с дивана. Они так, поди, и делают: вон смятая подушка на диване и книжка, в кресле тоже книжка и шерстяной платок. Значит, на диване Степка боровом валяется, а в кресле — она. Поди, с ножками заберется, коленочки платком этим покроет и разворачивает книжку. Жители! Своего ума нет, собирают чужой и думают на нем все построить. Таким дети и вправду помеха.
— Давай здесь посидим, пока она приготовит, — сказал Степан, садясь на диван и хлопнув ладонью на место рядом с собой. — Что там у Зойки-то случилось? Я вчера видел ее, ничего не говорила, не жаловалась.
Яка сел рядом, разгладил занывшие под новыми штанами коленки, отогнул козырьки валенок. Надо бы тапки надеть, пол-то чистый, да, видно, нет у них, не предложили. А хорошо бы разуться: глядите, грамотеи, в каких носках родной отец в гости явился.
— Что ей жаловаться, когда хорошо, — сказал, не глядя на Степана. — Сварит поесть и целый день на ферме, ночевать только приходит, да и то после первых петухов.
— Она же учится.
— Каждый день?
— Четыре дня в неделю.
— Четыре! А в остальные где черти ее носят?
— Ты, отец, ревнив. Не будет же она возле тебя сидеть — молодая, поплясать хочется, потанцевать. Определенно, ревнив.
— Знаешь ты! — Яка отвернулся, поглядел на книжку рядом: «Экономика сельского хозяйства». Значит, и крестьянствовать учится «по книжкам. Не больно ловко экономничают. Сказал с досадой: — Недавно в Яблонском лесу был, весь загадили. Липу вырубили у берега, за сосны принялись — для чего? Чтобы берег обваливался, чтобы залив шире сделать?
— Это не наш, совхозный.
— Совхозный, колхозный,.. Всегда у вас так — нет хозяев, все обчее. Курить-то можно аль в сени выйти? Увидит твоя прокурорша, арестует и сошлет еще дальше, чем был. — И, увидев возникшую в дверях невестку, которая наверняка слышала его, спросил: — Или пощадишь, Катерина Лексевна?
— Прошу к столу, — сказала та повелительно. — Покурить можно потом. Но, вообще говоря, вам пора бы бросить: все-таки возраст солидный.
— Спасибо за совет, — сказал Яка, поднявшись вслед за Степаном и поглядев на него с укором: нашел жену, шуток не понимает. И радушная: в кухне дорогого гостя приветила, в горнице стол не накрыла!
Степан понял его обиду, но как-то легко, шутейно, положил руку на плечо и повел, полуобняв, к столу:
— Отгадай загадку, отец. Простенькая, для воскресенья: шурина племянник зятю как родной?
Извиняется вроде за нее, вот и сунулся с загадочной, неловкость заглаживает.
На столе, покрытом клеенкой, дымились три чашки с горячим чаем, посередке стоял магазинный торт. Ну, не дурали? Таким мужикам целого поросенка надо да четверть водки, а она — торт. Голая дура. И вроде собой довольна, села первая и сразу с ножиком за этот казенный пирог. И мизинчики оттопырила, змея.
— Пожалуйста, Яков Васильевич, кушайте. — Она положила кусочек торта на маленькую тарелку и поставила перед ним. — Запивайте чаем.
— Я еще не обедал нынче, — сказал Яка назло им, — чаи гонять не с чего.
Невестка вроде смутилась, но так, будто он совершил что-то плохое, и вот ей совестно, пожала плечами, встала. И вскоре перед ним появилась другая тарелочка с кусочками красного мяса и белым хлебом, вилка.
