— На комоде. Разуйся, грязи опять натащишь. — Ольга Ивановна встала, положила вязанье на табурет. — Что так поздно?

Балагуров, кряхтя и отдуваясь, стаскивал у порога сапоги.

— На свиданье ходил... Уф-ф... Такая бабеночка встретилась... Ох!..

— Чуть дышит, а — бабеночка! Иди на кухню, здесь поешь, кавалер.

Балагуров снял галстук, расстегнул верхние пуговицы рубашки, облегченно вздохнул, потирая жирную грудь, и в носках прошел на кухню, взяв попутно с комода распечатанное письмо.

Ольга Ивановна выдвинула из дальнего угла печи сковородку, пощупала ее — горячая, поставила в угол загремевший сковородник.

— Позвонить бы мог. Хорошо вот, печку топила, а то пришлось бы подогревать. — Она взяла концом фартука сковородку, подала на стол.

— Не сом ли? — Балагуров бросил письмо и, потирая нетерпеливо ладонями, сглотнул слюну. — Ну, Оля, осчастливила!.. А запах, запах-то, сто лет такого не слышал! О-о, правда сом! Ну, Оленька!

— Жирный, не налегай на ночь-то, и так тебя разнесло всего.

— Ничего, я немного. Знаешь, Оля, этот Мы-тарин — замечательный мужик, не зря я тяну его в председатели. Такой он проект принес!

Балагуров отложил вилку и взял руками запеченный в тесто кусочек рыбы. Кусок зарумянился, исходил жиром, а запах лука, черного перца и лаврового листа, смешавшись, давал такой вкусный и острый букет, что щекотало ноздри и горло перехватывали нетерпеливо голодные спазмы.

— У-у... М-м-м... Чудо, как вкусно!.. М-м-м...

Балагуров мурлыкал, причмокивая и облизывая пальцы, ел, и маленькие его глаза без ресниц сощурились в щелки от наслаждения, полные губы залоснились жиром.

Ольга Ивановна стояла у голландки, привалившись к ней спиной и спрятав под передник руки, с улыбкой смотрела на блаженствующего мужа. Он знал толк в еде и считал ее одним из первых жизненных удовольствий. Его было приятно кормить, особенно в последнее время, когда она стала готовить сама. Щербинину она тоже когда-то готовила сама, но он не замечал ее кулинарного искусства, был равнодушен к пище и ел что подадут, вкусное или невкусное, горячее или холодное. Впрочем, горячее он замечал и досадовал, потому что всегда торопился.

— Чародейка ты, Оля, ей-богу!.. М-м, чудо!.. Дай-ка кваску.

Ольга Ивановна зачерпнула из молочной фляги кружку крепкого кваса, подала. Балагуров, шумно глотая, выпил, причмокнул, вытер ладонью губы.

— Уф-ф, вот это фрукт так фрукт! Ты не убирай, я отдохну, еще кусочек съем... Так на чем мы остановились? Ага, на Мытарине. Знаешь, Оля, такой он проект принес сегодня — блеск! Ты послушай: мы получаем комбикорма из Ташкента, платим по девяносто — сто рублей за центнер, гоняем машины, жжем бензин, а зимой калечим на этих перевозках тракторы. Зачем? Ведь проще поставить здесь комбикормовый завод, его и строить не надо, просто использовать складские помещения «Заготзерна» и их машины: нории там, сушилки, транспортеры разные, сортировки, которые у них работают два месяца в году. Прибавить к ним еще дробилки, смесители, еще кое-что, и завод готов. Просто? Просто. И в два-три раза дешевле. Или пищекомбинат возьми. Колбасный цех, например. В большом хозяйстве всегда случается вынужденный забой: люцерны росной корова объелась, ногу бык сломал или еще что — на колбасу! Зачем их везти на мясокомбинат в область, когда здесь можно переработать. Или рыба. У нас же море кругом, на такие версты размахнулось море, и вот он предлагает создать рыболовецкие бригады и рыбу консервировать на месте. Просто? Просто. Или кирпичный завод. У нас же здесь такие глины, издавна славятся, по всей Волге наш кирпич шел. И опять недорого и просто — сушильные сараи, обжиговые печи и так дальше. Или утководство...

Ольга Ивановна уже привыкла к восторгам, связанным с различными проектами, которые в последнее время все чаще одолевали ее Ивана. Он быстро возбуждался, достаточно легкого импульса, и все в нем отзовется, приготовится к действию. Прежде он был сдержанней, больше других слушал.

— Утководство тоже Мытарин предложил? — спросила она.

— Нет, Межов. Молодой, дьявол, а тоже крепкий и умница. В отца пошел. А?

— Да, — вздохнула Ольга Ивановна. Положила вязанье в колени и, прикрыв глаза, увидела матроса Николая Межова. Он вручал ей партбилет, запросто приходил к ним домой, всегда серьезный, сосредоточенно-задумчивый. Иногда он приходил с Балагуровым.

Балагуров тогда выглядел веселым милым мальчишкой рядом с этими кремневыми людьми, хотя был всего на четыре-пять лет младше их. Он откровенно подражал Щербинину и Межову, в обоих был влюблен и ее полюбил скорее за то, что она была женой не кого-нибудь, а самого Щербинина. Он и в Елену Павловну был влюблен и мог жениться на ней, сложись обстоятельства так, а не иначе. Помимо тщеславия, тут есть и благородство и смелость.

— Да, Щербинин умеет подбирать людей, — сказал Балагуров, опять принимаясь за рыбный пирог и поглядывая на раскрытое письмо.

Ольга Ивановна упустила петлю, поймала, передернула спицу.

Его похвалы Андрею, самые справедливые даже, казались ей неискренними и настораживали. Своей подчеркнутой объективностью Балагуров хотел подняться над личным, стать выше и не вставал. Не было такого ощущения. Андрей открыто враждовал с ним, хотя вряд ли он по-прежнему любил ее, скорее всего не любил совсем, он не из тех, кто прощает измену и великодушно относится к счастливому сопернику.

— О, и карточку прислала! — обрадовался Балагуров, подбирая с колен выпавшую из конверта карточку дочери. Поднес, разглядывая, к лицу, засмеялся счастливо: — Дурочка! Какая же ты, Валька, дурочка! Видела, Оля, под мальчишку подстриглась Валька-то? Вот глупая, такие косы были!

— Да, — грустно сказала она, ревниво вспомнив о сыне.

Балагуров хорошо относился к Киму, ровно, дружески, но дочь он любил и считал частицей самого себя. Вот он смотрит на ее карточку, радуется, ругает сумасбродницу Вальку, а о Киме даже не вспомнит.

Балагуров пошел в общую комнату, надел шлепанцы и отправился в спальню. Сейчас разляжется, очки на нос и станет шуршать газетами, блаженствовать. Тоже беспокойный, как Андрей, но беспокойство у него веселое, никакой остроты и болезненности. Все пройдет, завяжем горе веревочкой! Если бы не он, неизвестно, как жила бы Ольга Ивановна и жила ли бы вообще. Николай Межов вот не смог.

Как только Андрей выдержал, он не умеет гнуться, не отличался долготерпеньем, спасла, очевидно, его вера, его фанатизм. Он и тогда ради общего дела не давал покоя ни себе, ни другим. А общие-то дела бесконечны, несть им числа. Для Кима революция, гражданская война, коммуны, нэп, коллективизация — все это не больше как исторические вехи, а что стоит за каждой из них, вряд ли представляет. И многим сейчас неизвестно, что такое, например, ликбез, а она лет пять не знала отдыха, обучая по вечерам хмелевцев грамоте. Обучала и училась сама: их житейскому опыту, мудрости, крестьянскому умению хозяйствовать. Не зря именно ее выбрали первым председателем местного колхоза. В то время они с Андреем учились в школе вечерами, хотя он тогда уж предрика был. И потом он все время учился и не давал ей покоя, пока не подготовил в институт.

— Оля! — донеслось из спальни. — Иди-ка сюда.

Ольга Ивановна прибрала на столе посуду и пошла к мужу.

Должно быть, отыскал что-то любопытное в газетах и вот зовет, хочет поделиться. Добрейший он человек, открытый. Если бы не он...

— Что у тебя, Ваня? — спросила она, входя с вязаньем в спальню.

Балагуров, уже раздетый, лежал под одеялом и читал газету, закрывшись ею,

— Знаешь, Оля, тут интересная заметка о дорогах и улицах. Послушай: «Вопрос о мощении улиц в городах возбудил Петр I, издав в 1714 году указ о том, чтобы все приезжающие в Санкт-Петербургскую столицу с возами и разной кладью, а так же и на судах привозили булыжные камни для мощения мостовых, а за не привоз камня велено брать за каждый по 10 копеек деньгами... Эта мера потом была успешно распространена на все города...» Здорово, а?