Священник говорил о высокой миссии, которая выпала на долю присутствующих здесь людей, говорил о добре и мире, в котором живет сейчас человечество, о законе божьем, который стал всеобщим… «И если в это святое время вам поручают такую тяжелую, мрачную работу, верьте — она нужна людям! Те, кого вам придется убивать, отмечены печатью дьявола. Они враги тела и духа человеческого. Пусть ваша рука будет тверда и душа не знает сомненья!»

Разглядывая рядом стоящих, Карабичев подумал, что их душа не знала, не знает и вряд ли будет когда-либо знать, что такое сомнение. Им вручили пистолеты и запасные обоймы. После этого все разошлись, не прощаясь и не оглядываясь.

Карабичев очень хорошо помнил, что ему было приятно держать пистолет в руках, ему нравился блестящий серый ствол и черная рубчатая рукоятка. Но все остальное было подернуто дымкой забвения.

Карабичев не помнил, где жил, когда выбросил ненужный ему пистолет. Время для него остановилось.

Однажды он брел темной кривой улочкой. В лунном свете камни мостовой казались подернутыми масляной пленкой. Из маленького кафе вышло трое высоких мужчин. О чем-то поговорив и посмеявшись, они пожали друг другу руки и разошлись. Самый высокий стал спускаться по лестнице, ведущей к пристани, и скоро растворился в черной тени. Лишь глухо постукивали его подкованные башмаки. Двое других подошли к Карабичеву и спросили у него спички. Карабичев постукал себя по карманам и развел руками.

Внизу прогремел выстрел. Раздался приглушенный стон. Карабичев не успел опомниться, как стоявшие около него парни повернулись и побежали туда, где прозвучал выстрел. Карабичев пошел за ними.

Он застал их наклонившимися над тем высоким, который ушел один. Он сидел, прислонившись спиной к ракушечниковому забору. В пятнистой тени листьев было видно, как он крепко зажимал левой рукой плечо.

— Видал, что, гады, делают? А? Готовят фашистский путч… — обратился к Карабичеву один из мужчин. — Эта сволочь терроризирует весь юг страны… Теперь и до нас добрались… Ну, мы им покажем!

— Ему очень больно? — спросил Карабичев.

— Запомни одно, парень. Пока тебе больно, ты человек! неожиданно сказал сидящий.

Глядя в его искаженное бледное лицо, Карабичев словно прозрел. Ведь этому парню действительно очень больно! Наверное, в тысячу раз больнее, чем ему, Андрею Карабичеву. И он несет свою боль как знамя, как невидимый гордый стяг. Ради чего? Ради борьбы. Вот оно что… Вот он, индикатор сознания. Боль! До тех пор, пока она пронизывает твое тело, ты сохраняешь сознание, ты мыслишь, ты остаешься самим собой. Сегодня бегство к радости и покою — это шаг к подлости.

Боль — вот твой якорь спасения, Андрей. Держись за нее двумя руками, вцепись в нее зубами, не расставайся с ней, иначе… Иначе что-то неведомое закачает тебя на мелких волнах благополучия и самодовольства, и ты перестанешь быть человеком.

Карабичев шел по раскаленным мостовым. «Что я здесь делаю? Кто я?» Страх и страдание смешались в один мучительный клубок.

Все свои последующие переживания Карабичев разделял на две категории: прозрение и забытье. Прозрение сопровождалось приступами боли, доводившей его до головокружения и обморочного состояния. Забытье — сладкой одуряющей ленью. Первое было полно ярких, острых впечатлений. Забытье для Карабичева навсегда осталось загадкой. Это состояние сопровождалось появлением чувства спокойной глубокой уверенности в себе. Оно почти граничило с радостью, но была в нем какая-то муть, неопределенность… Так смотришь сквозь залитое дождем стекло, за которым несутся машины, мелькают прохожие. Струи и капли искажают очертания предметов, уродуют линии и краски, все размыто, размазано, не названо…

В Хокай-Рох, наконец, пришла зима. Снег, липкий, тяжелый, лег на землю и растаял. Снова лег и снова растаял. Горячая живая земля сражалась с холодным небом, и от этой борьбы растекались смолистые речки, в воздух поднимался плотный бирюзовый туман.

— Эк его развезло! — говорил Карабичев своим спутникам, жадным взглядом пытаясь пробить густые клубы серого тумана, заволакивавшего долину,

Спутники молчали. Бледные сосредоточенные мужчины, серьезные женщины, юноши и девушки, заполнявшие этот тяжелый автолет дальнего следования, были погружены в себя, в напряженное состояние ожидания.

— Ничего не видно, — объявил водитель, — идем на посадку вслепую.

Они благополучно приземлились неподалеку от станции. Безмолвное здание мрачно смотрело на них слепым взглядом темных окон.

— А биотозу не видно! — сказал кто-то из прибывших.

— Да, — отозвался Карабичев, — туман сильный. Ну, пойдемте.

Захватив свертки, чемоданы и саквояжи, они зашагали по грязи к станции. Внезапно одна женщина остановилась и воскликнула:

— Смотрите, смотрите!

Она указывала рукой на свеженасыпанный холм земли. По глянцевым бокам его тянулись черные струи воды. На вершине холма была воткнута палка с неумело приколоченной дощечкой.

— Могила… свежая…

Карабичев склонился над могилой.

— Ничего не пойму… тушью от руки написано. Все смыто. Здесь лежит… Нет, непонятно. Ладно, пошли, там разберемся.

Во дворе станции было пусто и неуютно. Двери в дом были распахнуты. На ступенях подъезда валялись обрезки досок, куски проволоки. В углу двора стояло странное сооружение. Оно напоминало большой радиотелескоп. Решетчатый рефлектор диаметром в полтора метра, смоченный мокрым снегом, поблескивал тысячами красных бусинок, расположенных по спирали.

— Да ведь это рубиновые кристаллы! — раздался восхищенный голос. — Интересная штука, только зачем она здесь?

— На ней недавно работали. Смотри, Андрей, вот зачищенные концы, — пожилой мужчина показал на кабель, прикрепленный к распределительному щиту.

— Да, Иван Иванович, и этот провод приведет нас к ним.

Они вошли в дом гуськом. Их встретило молчание, пустые комнаты, запыленное оборудование, плесень на мокрых стенах, сор, обрывки бумаг.

— Вы слышите? — Карабичев остановился, поднял руку. Все замерли. В глухой тишине раздался отдаленный стук. «Так-так-так-так…»

— Движок! Энергия! — Карабичев уверенно пошел вперед.

На втором этаже в одной из комнат горел свет. Карабичев потянул ручку двери на себя. Дверь скрипнула и отворилась.

В комнате не было окон. Стены и потолок ее были покрыты длинными рядами свернутой спиралью проволоки, на которой раскачивались крохотные рубиновые кристаллики. Всюду в беспорядке валялась радиометрическая аппаратура, приборы, панели с кнопками, батареи. У стен стояли три кровати, на одной из них кто-то спал. Из-под одеяла торчали ноги в грязных фрелоновых носках. В углу комнаты приткнулся письменный стол, за ним сидел человек и писал. Настольная лампа проектировала на стену в виде огромного косматого облака всклокоченную шевелюру. Человек не слышал ни скрипа двери, ни тяжелого, стесненного дыхания. Рука его легко бегала по желтым страницам лабораторного журнала.

Карабичев кашлянул. Человек вскочил. Он был в очках, маленький, небритый, бледный. В глазах его отразился ужас.

— Олег! — хрипло, с отчаянием воскликнул он.

Спавший на кровати зашевелился и сел.

— Это кто? — спросил он, удивленно рассматривая Карабичева и его компанию.

— Что вам нужно?! — выкрикнул человек в очках.

Карабичев выступил вперед.

— Простите нас за вторжение, друзья. Мы появились без предупреждения… но что поделаешь, нам нужно… хотя, быть может, мы сначала познакомимся?

Олег, оказалось, спал одетым. Он встал, сунул ноги в туфли и сказал:

— Отчего же, давайте знакомиться.

Человек с журналом удалился в угол комнаты. Очки его испуганно поблескивали из-за потенциометра.

— А у вас здесь совсем другая атмосфера, — сказал Карабичев, подходя к Олегу с протянутой рукой. — Как-то легко дышится, свободнее, что ли…

Олег, отпрянув, сделал несколько шагов назад.

— Только без этого! — воскликнул он. — Без рукопожатий! Называйте свою фамилию так!