Я было уже задремала, но вдруг весь сон с меня как рукой сняло. Откуда она могла знать про Микаэля Массне? Ох уж эта малышка Виржини. Ведь она сказала мне вполне ясно: «А вчера, на берегу реки, Смерть забрала Микаэля». А моя Екатерина Великая слышала в новостях, что тело нашли лишь сегодня в полдень. Каким же образом девчонка могла знать об этом уже в десять утра?

Ответ один: она видела его. Тело убитого ребенка.

Или само убийство.

И поэтому оказалась в курсе дел раньше всех корреспондентов и полиции. Гуляла где–нибудь поблизости и все видела! И вовсе не лгала, утверждая, что знает убийцу! А я даже толком не знаю, кто она, Виржини. Я судорожно роюсь в памяти. Работая в кинотеатре, я видела целые толпы детей, но теперь уже понастроили массу новых домов, и чуть ли не каждый день сюда приезжают какие–то новые люди. Единственной Виржини, которую мне удалось вспомнить, была толстушка лет десяти, вечно обжиравшаяся конфетами. А эта сказала, что ей всего семь лет, так что тут концы с концами не сходятся. Вдобавок та Виржини, которую я помню, обладала на редкость пронзительным голосом, а у этой голосок мягкий, спокойный. И хладнокровный.

Если девчонка видела убийцу, нужно непременно что–то предпринять. Но что? Я ведь абсолютно неспособна сообщить об этом в полицию. И даже если бы каким–то поистине волшебным способом мне удалось это сделать, что я смогла бы им сказать? Что следует искать семилетнюю малышку по имени Виржини, которая неизвестно даже где живет — то ли здесь, то ли в одном из тех «жилых массивов», что расположены вдоль опушки леса?

Хочу только одного: чтобы как можно скорее настала следующая суббота.

2

И вот великий день наступил. Проснулась я очень рано. Я знаю об этом по той простой причине, что мне довольно долго пришлось дожидаться, когда явится Иветта, поднимет меня, умоет, сунет под меня судно, оденет меня. Я очень довольна, что не утратила способности более или менее контролировать процесс мочеиспускания. Это придает мне уверенности в себе. И вселяет надежду: а вдруг в один прекрасный день мне удастся вновь обрести хоть какие–то частицы своей былой независимости. Я вполне удовольствовалась бы возможностью двигать руками, качать головой, улыбаться. Да Бог с ним, со всяким там сексом. И пусть бы даже я по–прежнему не могла ничего сказать. Но видеть мне очень хотелось бы. Снова видеть. Снова общаться с людьми. Ну почему никто не предлагает приобрести для меня какой–нибудь говорящий электронный прибор? Ох; да потому, что я вовсе не богата, не знаменита, не гениальна — и хватит витать в облаках.

Моя кровать оснащена специальным приспособлением, с помощью которого Иветта может с относительной легкостью переместить меня в коляску. Ну вот, теперь я уже в ней сижу. Когда мы намереваемся выбраться на улицу, Иветта одевает меня — операция весьма трудоемкая. Футболка вечно скручивается где–то на спине. Юбка, сверху нее — плед. Затем следуют вечные черные очки; уверяя меня, что на улице довольно свежо, Иветта обматывает мне вокруг шеи шарф. Я подыхаю от жары. Наконец мы выбираемся из дома. Дом наш, по счастью, окружен небольшим садиком. По счастью, ибо это — одна из тех маленьких деталей, благодаря которым я не угодила–таки в специализированное лечебное заведение. А еще — благодаря тем деньгам, которые удалось выручить дядюшке от продажи кинотеатра, — именно он управлял им во время моей болезни. Я хорошо помню его последний ко мне визит — в конце января. Он положил мне руку на плечо и тем особым тоном, к которому прибегал лишь в самых серьезных случаях, произнес: «Слушай, малышка, я долго думал, прежде чем принять такое решение. Ты нуждаешься в хорошем уходе, а, стало быть, в деньгах. Поэтому я решил продать кинотеатр. Думаю, что Луи был бы солидарен со мной в этом вопросе. (Луи — мой покойный отец, основатель нашего семейного бизнеса.) Я хорошо знаю, как ты дорожила им. Но кинотеатр можно и выкупить. А твои ноги — нет. Поэтому необходимо сделать все возможное для твоего выздоровления. А это стоит денег, и немалых. Я хочу, чтобы ты прошла все возможные курсы лечения. Самые лучшие. Чтобы у тебя была самая хорошая инвалидная коляска и все такое прочее. Понимаешь? Ну вот — я подумал и продал его. Жану Боске». Я была просто в ярости. Боске! Этой жирной сволочи, что разъезжает на «Ягуаре», сколотив себе состояние на порнофильмах еще в 70–е годы. У него самые дрянные и старые кинотеатры. И что же он сотворит с моим «Трианоном»?

Коляску слегка встряхивает — значит, мы выехали на тротуар; это отвлекает меня от воспоминаний. Иветта трещит, как сорока, комментируя все подряд: новый плащ мадам Берже, местной учительницы — ей лучше бы отказаться от столь длинных нарядов, ибо в них она и вовсе на бочку похожа. Определенно неудачную прическу этой несчастной малышки Сони: бедняга явно полагает, что сертификат маникюрши дает ей нечто вроде статуса начинающей кинозвезды, и т. д. и т. п.

Кое–что из ее болтовни все же привлекает мое внимание.

— О! Это же несчастная мадам Массне, мама того бедного малыша, Микаэля, вы, конечно же, помните — того самого Микаэля, тело которого в прошлую субботу нашли в лесу — кудрявый такой светловолосый мальчик, он был всегда очень вежлив со всеми… До чего же у нее печальный вид! И круги под глазами. Храбрая женщина — все равно отправилась за покупками. Я на ее месте теперь стала бы ходить в какой–нибудь другой супермаркет. Ну вот, приехали; тут я вас и оставляю. Полицейский дежурит совсем рядом, сейчас схожу попрошу его, чтобы приглядывал за вами на всякий случай. Ну, пока.

Я слышу, как она удаляется, что–то бормоча себе под нос — видимо, отыскивая мелочь для оплаты тележки.

А я мгновенно настораживаюсь, вся обратившись в слух. И чувствую, как при малейшем звуке шагов где–то поблизости мускулы у меня на шее резко дергаются. Придет ли она?

Совершенно внезапно она оказывается совсем рядом со мной.

— Добрый день, мадам! Ты хорошо себя чувствуешь?

Я поднимаю палец.

— Хочешь, расскажу тебе продолжение моей истории?

Я дважды поднимаю палец.

— Полиция нашла Микаэля. В лесу. Он был совсем уже мертвый. Я знала, что они ищут его, но не могла им сказать, где он: ведь они обязательно спросили бы у меня, откуда мне это известно, понимаешь?

Еще как понимаю!

— А я знала об этом потому, что мы с ним вместе пошли играть в рыбаков. Это когда удят не по–настоящему, а просто привязывают веревочку к палке и делают вид, будто ловят рыбу. Его мама не хотела, чтобы он ходил играть к реке, но мы ей всегда врали, будто собираемся покататься на велосипедах. А потом мне надоело играть в рыбаков, потому что он говорил, будто у него все время клюет, а у меня — нет, и я сказала, что пойду домой. И пошла, только по пути мне попался очень красивый гриб, а когда я подняла голову, то увидела, что он уже встретил ее.

Меня охватывает острое желание схватить ее и как следует встряхнуть. Кого, черт побери, он там встретил?

— Тогда я поняла, что он тоже сейчас умрет, как и все остальные, потому что в таких случаях всегда происходит одно и то же. Сначала я хотела уйти, но потом все–таки осталась, спрятавшись за дерево. Мне захотелось посмотреть.

Этакий невинный тоненький голосок. Совершенно спокойно исполняющий какую–то нескончаемую песнь ужасов.

— Сначала Микаэль вежливо поздоровался, а потом я увидела, как внезапно изменилось выражение у него на лице, он отступил на шаг назад, потом — еще на один, а потом упал. И это, как ты понимаешь, был конец: он, разумеется, попытался подняться, но было уже слишком поздно. Руки Смерти схватили его за шею, они трясли его со страшной силой, лицо у него сильно покраснело, потом стало и вовсе фиолетовым, а потом изо рта у него вывалился язык, и он вновь упал на землю — с широко раскрытыми глазами. Я замерла, ни разу даже не шелохнувшись; знаешь, мне было очень жарко, я сильно вспотела, но понимала, что шевелиться нельзя; Смерть наконец разжала руки и…

— А ты опять здесь, маленькая болтушка? Никак не можешь оставить эту даму в покое?