— Ну что ж, а пока — отдыхайте как следует; я непременно загляну к вам еще и завтра.

Хоп — и его уже здесь нет: ушел.

— Здравствуйте.

Гассен!

— Я побеспокою вас совсем ненадолго. Полагаю, что относительно комиссара вы уже в курсе…

Я поднимаю руку. Если бы ты только знал, мальчик мой, до какой степени я в курсе!

— Может быть, вам знаком тот нож, который был обнаружен на месте преступления? Нож типа «Лагиоль» с желтой черепаховой ручкой и лезвием сантиметров десять длиной — довольно изящная штуковина; это не напоминает вам ни о чем?

Я замираю в раздумье. Нет. Вертится что–то в голове — что–то довольно смутное — но что? У дядюшки есть «Лагиоль», однако ручка у него — темного дерева. Но тот, о котором он говорит… Моя рука так и остается лежать на постели.

— Жаль. Это непременно вывело бы нас на владельца… Тот тип, что напал на вас, должно быть, следил за домом из сада; он видел, как мадам Ользински ушла, и решил воспользоваться ее отсутствием. Судя по всему, тот факт, что вы оказались способны поднять на него руку, явился для него полной неожиданностью, и он сбежал, даже не помышляя довести свой замысел до конца. Однако во всем этом есть один совершенно непонятный момент. Кто же вызвал «скорую»? Врачи и санитары утверждают, что когда они прибыли на место происшествия, с вами был какой–то мужчина: ростом примерно метр восемьдесят пять, очень худой, волосы и глаза — черные.

Иссэр! Настоящий! Безо всяких париков и усов!

— Этот человек сказал им, что останется в доме дожидаться полицию. Больше никто о нем даже ничего не слышал. Вам известно, о ком идет речь?

Да, конечно. Но как мне поступить в этой ситуации? Я поднимаю руку и слегка отвожу ее в сторону.

— Хм… Постойте–ка… Вы хотите мне что–то показать?

Я снова поднимаю руку.

— О'кей, но что именно? Оно находится здесь, в палате?

Я опять поднимаю руку и вновь отвожу ее в сторону.

— Ммм… Коробка — это там?

Я поднимаю руку. Душа моя просто ликует. Слышно, как инспектор проходит в другой конец палаты, роется в коробке.

— Черт побери! Это еще что за штуки! Можно подумать, будто… Вот дьявол, но это же совершенно невозможно…

Да нет, миленький мой, очень даже возможно. Слышно, как он что–то достает, затем раздается электронный сигнал — должно быть, радиотелефон.

— Алло, это Гассен. Позови–ка Мендозу, да поскорей. По какому еще маленькому делу отлучился?! Я его никуда не посылал… А… Ну, коли так, ладно — подожду.

Мы ждем в гробовой тишине; инспектор нервно барабанит пальцами по спинке кровати.

— Мендоза?.. Слушай, мне, честно говоря, на это наплевать: я тут кое–что похлеще нашел… Я сейчас в больнице, у Андриоли… Да, именно. Ну так вот: как ты помнишь, «скорую» вызвал некий неизвестный субъект. Слушай дальше: у нее тут лежит посылка, доставленная… погоди–ка, сейчас посмотрю, кем… «Срочные почтовые отправления, площадь Тьер, 25, Сент–Амбуаз»; а в посылке — парик, усы и очки в роговой оправе. И знаешь, что интересно? Это те самые очки, что носил наш шеф! И те же усы… да нет, мне совсем не до шуток. Ты сейчас быстренько пошлешь кого–нибудь в эти «Срочные почтовые отправления», понял?.. Нет, она никак не могла этого знать, она ведь слепая… Что? Да никто его толком не знал, комиссар полиции — это тебе не кинозвезда какая–нибудь. Тут было достаточно и весьма приблизительного сходства. О'кей, пока!

Прежде чем заговорить со мной, инспектор выдерживает паузу.

— Простите, мне необходимо было сообщить о находке своим коллегам. Посылку вам принесла медсестра?

Я поднимаю руку.

— Все же это просто невероятно! И надо было такому случиться именно со мной — со смеху помереть можно! Теперь я, разумеется, стану всеобщим посмешищем в участке; вы понимаете: это же не выдерживает никакой критики!

Он умолкает, затем — явно пребывая в крайней ярости, но сдерживая себя, — прочищает горло.

— Ну что ж, так или иначе, однако мне пора; коробку я забираю с собой. Непременно пришлю сюда полицейского — он будет охранять вашу палату: никогда нельзя заранее знать, что может случиться.

Ага — теперь, похоже, до него доходит наконец, что речь идет не о каком–то случайном нападении.

— Я буду сообщать вам о ходе расследования.

Инспектор выходит, слышно, как в коридоре он весьма сухим тоном что–то разъясняет медсестре.

Мог ли тот человек, что выдавал себя за Иссэра, убивать детей? Мне очень нравился его голос, интонации, которые в нем звучали. Так неужели же я не почувствовала бы ничего подозрительного?.. О нет, ни за что не стану больше предаваться подобным мыслям — этим можно заниматься до бесконечности. Теперь расследование наверняка сдвинется с мертвой точки и пойдет наконец как положено.

Высокий, темноволосый. Почти таким я его себе и представляла. Возможно, я не так уж сильно ошибаюсь, мысленно рисуя портреты людей по их голосам.

Больше ко мне нынче утром никто не приходит. Какое–то затишье. Я совершенно спокойна. И погружаюсь в мечты. Представляю себя на Карибских островах — лежу, растянувшись во весь рост на мягком, нежном песочке, ощущаю жаркие солнечные лучи на своей загорелой коже, слушаю, как волны лениво набегают на берег и откатываются прочь. Где–то вдали, посреди моря, маячит белый парус; ноздри ласкает запах жареного лангуста… О! Закажу–ка я себе стаканчик чего–нибудь стабилизирующего. Алле–гоп! В левой руке — как следует охлажденный стаканчик со смесью фруктовых соков, в правой — детективный роман; хорошо… Обжигающий полуденный зной; послеобеденный отдых — и все это далеко–далеко от серых предместий Парижа, где беспрестанно, словно муравьи, снуют туда–сюда полчища безумных человечков, в головах у которых таится тьма поистине ужасных вопросов и совершенно чудовищных ответов на них… Хочу навсегда остаться на Карибах!

Только вот беда: ничего из этого не выходит. Солнце вовсе не греет меня. Никакого плеска волн — я слышу лишь тихий звук какого–то аппарата, стоящего на ночном столике, а вместо охлажденного сока получаю немного теплой воды — в дополнение к трем таблеткам, которые мне приходится глотать каждые два часа.

Раз уж остаться на Карибах мне не дано, я вновь возвращаюсь к своим бесконечным размышлениям: а вдруг Жан Гийом принес мне кассету, куда уже был вклеен тот ужасный кусок? В таком случае убийца — он. Только никак не могу понять: при чем здесь я? Комиссар Иссэр был фальшивым комиссаром. Как же так вышло, что настоящий комиссар ни разу меня не посетил? По–видимому, с его точки зрения моя персона не представляла собой ни малейшего интереса для следствия. И только лже–Иссэр усматривал некую связь между мной, Виржини и убийствами. Тогда сам собой возникает вопрос: а зачем ему вообще понадобилось выдавать себя за Иссэра? Кто же он такой на самом деле, этот тип? Или — убийца собственной персоной, или… или кто? Какой–нибудь журналист, забредший в наши места в поисках сенсационного материала? Частный детектив, нанятый родственниками одной из жертв? Ясно одно: убийца никак не может быть одновременно и Жаном Гийомом и Иссэром. Вот если бы хоть кто–то удосужился прослушать ту проклятую кассету… Но с какой стати инспектору Гассену подозревать, что на ней может быть записано нечто совершенно ненормальное? Ведь убийца во всех своих действиях по отношению ко мне опирается на одну простую, но не подлежащую сомнениям истину: я никому не способна что–либо сообщить по собственной инициативе. А если вдруг ко мне вернется дар речи? Или я хотя бы научусь писать? Тогда он вынужден будет убить меня, ибо все те маленькие факты, о которых я могу поведать, непременно погубят его. Вывод прост: мне следует до предела сконцентрироваться и все свое время посвятить упражнениям по разработке двигательных способностей пальцев на левой руке.

13

Медсестра заканчивает меня расчесывать, приводя в порядок основательно спутавшиеся волосы. Несколько болезненная процедура. Затем она проверяет, все ли на мне в порядке, застегнут ли как следует жилет. Довольно симпатичная особа; зовут ее Ясмина — это она сообщила, меняя мне повязки. Так что теперь мне известно, что отец ее — родом из Алжира, а мать родилась во Франции, в департаменте Па–де–Кале. А еще я знаю, что она завалила экзамены на степень бакалавра из–за семейных неурядиц: ее мать — алкоголичка. Ясмина решила стать медсестрой — для того чтобы посвятить себя людям, попытаться им как–то помочь; однако платят здесь сущие гроши — местным профсоюзам следовало бы действовать поактивнее. Она — брюнетка с длинными вьющимися волосами; у нее есть приятель, его зовут Людовик — он тоже работает в больнице. Не знаю почему, но стоит только кому–либо остаться со мной наедине, как он тут же начинает откровенничать. Должно быть, я невольно напоминаю людям детство: вот так разговаривать можно, наверное, лишь одевая и причесывая любимую куклу…