— Ювфроу, — заговорил Мартин, — в трюме есть еще бутылка вина, недурно бы промочить горло.

Эльза, сидевшая у руля, встала и нашла вино и чарку из рога. Наполнив чарку, она подала ее прежде Фою.

— За твое здоровье! — сказал Фой. — И в память тетушки Марты, которая спала нас всех. Она умерла, как того желала, унося с собой испанца, и память о ней будет жить вечно.

— Аминь, — проговорил Мартин.

Но тут он решил оставить свои весла, — он греб сразу двумя, тогда как у Фоя и Адриана было по одному, — и нагнулся к Рамиро, лежавшему без чувств на бочонках с драгоценностями и деньгами, чтобы снять с него свой меч «Молчание».

— Он здорово треснулся головой и пролежит еще некоторое время спокойно, — заметил он, — но когда придет в себя, все-таки может наделать нам немало хлопот, — такие кошки живучи. Ну, сеньор Рамиро, не говорил ли я вам, что не пройдет и получаса, как я или верну свой меч, или сам отправлюсь туда, где он уже не будет мне нужен!

Он нажал пружину у рукоятки и осмотрел углубление.

— Дарственная запись в целости, — сказал он. — Недаром я так рассвирепел, стараясь отнять свой меч.

— Неудивительно, особенно когда ты увидел его на Рамиро, — заметил Фой, бросая взгляд на Адриана, который продолжал грести и теперь, когда все успокоилось, имел несчастный, убитый вид. Вероятно он думал о приеме, ожидавшем его в Лейдене.

С минуту все гребли в молчании. Все, пережитое за последние сутки, и предыдущие сутки, и предыдущие месяцы во время войны и осады, подорвало их силы. Даже теперь, избежав опасности и имея в своих руках сокровище, захватив в плен негодяя, причинившего им столько зла и горя, и приближаясь к дому, где они надеялись найти надежный приют, они не могли прийти в себя. Когда столько людей погибло вокруг, когда приходилось так рисковать, им казалось почти невероятным, что они живы и добрались невредимыми до пристани, где им можно будет жить, не разлучаясь, еще много лет.

Фою все еще казалось невероятным, что горячо любимая им девушка, которая чуть было не погибла ради него, сидела с ним рядом, целая и невредимая, готовая стать его женой, когда он того пожелает. Несбыточным и слишком прекрасным казалось и то, что его брат, этот заносчивый, порывистый, слабохарактерный мечтатель Адриан, рожденный, чтобы быть игрушкой других и нести бремя их преступлений, вырвался из опутавших его сетей и, раскаявшись в своих грехах и заблуждениях, доказал, что он мужчина и больше не раб своих страстей и себялюбия. Фою, всегда любившему брата и знавшему его лучше, чем кто-либо, было тяжело думать, что Адриан мог быть в душе таким, каким казался, судя по его поступкам.

Эльза тоже думала о своем и молчала, как вдруг она увидала, что Адриан выпустил весло и, раскинув руки, уткнулся в спину сидевшего перед ним Мартина, а на его месте появилось ненавистное лицо Рамиро с выражением такой злобы, которая в состоянии исказить только лицо сатаны, когда он видит, что душа грешника ускользает от него.

Рамиро пришел в себя и сидел, так как ноги у него были спутаны перевязью меча. В руке у него блестел тонкий убийственный стилет.

— Вот тебе! — сказал он с коротким смехом. — Вот тебе, флюгер! — и два раза повернул стилет в ране.

Но Мартин уже бросился на него, и через пять секунд Рамиро лежал связанный на дне лодки.

— Прикончить его? — спросил Мартин Фоя, нагнувшегося с Эльзой над Адрианом.

— Нет, — мрачно ответил Фой, — пусть его судят в Лейдене. Какую глупость мы сделали, что не обыскали его!

Рамиро еще более побледнел.

— Удача на вашей стороне, — сказал он хриплым голосом, — одолели, благодаря собаке-сыну, предавшему меня. Надеюсь, он еще помучается, прежде чем умрет… Это мне наказание за то, что я нарушил клятву, данную Пресвятой Деве, и поднял руку на женщину. — Он содрогаясь, взглянул на Эльзу и продолжал: — Удача на вашей стороне. Прикончите же меня сразу. Я вовсе не желаю являться в таком виде перед вашими соплеменниками.

— Завяжи ему рот, — приказал Фой Мартину, — чтобы он не отравлял нашего слуха.

Мартин повиновался весьма охотно. Он повалил Рамиро на бочонки с богатством, обладать которым он так стремился и ради которого принял столько грехов на душу. Рамиро понимал, что теперь он совершает свое последнее путешествие навстречу смерти и всего, что ожидает его по ту сторону рокового порога жизни.

Они проплывали мимо островка, где много лет тому назад был поворот пути большого санного бега, во время которого Рамиро вез в своих санях лейденскую красавицу Лизбету ван Хаут. Рамиро представил ее такой, какой она была в тот день, и ощущал, что бег, который ему не удалось выиграть, был предзнаменованием его гибели. Вот теперь голландец снова победил его на этом самом месте, и этому голландцу — сыну Лизбеты от другого отца — помог его родной сын, лежащий теперь на пороге смерти рядом с тем, кто дал ему жизнь… Его отведут теперь к Лизбете. Он знал, что она будет судить его, — женщина, которой он нанес столько зла и которую даже тогда, когда она была в его власти, он боялся больше всего на свете… После того как он в последний раз встретит ее взгляд, наступит конец. Какой это будет конец для одного из участников осады Харлема, для человека, погубившего Дирка ван Гоорля, для отца, всадившего кинжал в спину сына за то, что этот сын вернулся на сторону родных и избавил их от ужасной смерти?… И почему снова перед его глазами встало видение, то самое видение, которое явилось ему в ту минуту, когда после многих лет он встретился с Лизбетой в «Гевангенгоозе», — видение жалкого маленького человечка, падающего в бесконечное пространство, в пропасть, из глубины которой навстречу ему поднимаются две огромные ужасные руки, чтобы схватить его?…

Рамиро был суеверен. Кроме того, его ум, значительная начитанность в молодые годы и наблюдательность — все привело его к убеждению, что смерть — стена, в которой много дверей, и что по ту сторону этой стены мы можем двигаться, прозябать или спать, но каждый из нас должен пройти через назначенный ему выход прямо в уготованное место.

Если так, то куда он попадет и кто встретит его за вратами смерти?…

Так плыл Рамиро в этот ясный летний вечер по пенящимся волнам, среди цветущих лугов, и в душе его росли муки ада, какие только может придумать воображение.

За несколько часов, проведенных в лодке до прибытия в Лейден, Рамиро, по мнению Эльзы, постарел на двадцать лет.

Маленькая лодка была сильно нагружена, и дул встречный ветер, так что только к вечеру они добрались до шлюза, где их окликнули часовые.

Фой встал и сказал:

— Едут Фой ван Гоорль, Красный Мартин, Эльза Брант, а также раненый и пленный. Мы бежали из Харлема, а едем мы в дом Лизбеты ван Гоорль на Брее-страат.

Их пропустили. На набережной, у конца шлюза, люди, встречавшие их, благодарили Бога за их освобождение и расспрашивали, какие вести они привезли.

— Пойдемте к дому на Брее-страат, — сказал Фой, — и я расскажу вам все с балкона.

Передвигаясь в лодке из канала в канал, они добрались до пристани у дома ван Гоорлей и через маленькую дверку, выходившую на канал, вошли в дом.

Лизбета ван Гоорль оправилась от болезни, но постарела и никогда уже не улыбалась после пережитого. Она сидела в кресле в большой гостиной своего дома на Брее-страат, той самой комнате, где девушкой она прокляла Монтальво и откуда менее года тому назад прогнала с глаз долой его сына, предателя Адриана. Возле нее стоял стол с серебряным колокольчиком и два медных подсвечника с еще не зажженными свечами. Она позвонила, и вошла та самая служанка, которая вместе с Эльзой ухаживала за ней во время болезни.

— Что это за шум на улице? — спросила Лизбета. — Я слышу гул голосов. Вероятно, новые вести из Харлема?

— К несчастью, да, — ответила служанка. — Один беглец говорит, что испанцам надоело резать людей, и вот они связывают несчастных пленных и бросают их в море.