— Он жил на грани срыва. Его силы истощились. Теперь наступает неизбежная реакция, которую ему должны помочь пережить.
— Ты подразумеваешь, что у него маниакально-депрессивное состояние и ему требуется медицинская помощь?
— Даже не знаю, я не стал бы выражаться с такой определенностью. Просто мне кажется, что передышка будет вполне разумной. Он сам признал справедливость мнения того доктора. Ведь, в сущности, его возвращение в дом можно рассматривать как просьбу о помощи.
— Да… но я воспринимаю его… несколько иначе.
— Знаешь, Беллами, говоря все это, я не имею никаких корыстных мотивов. Конечно, я эгоистичен, и мне не чужды, в принципе, эгоистичные мотивы, но в данном случае я стараюсь достичь ясного понимания.
— Эмиль, я понимаю, что ты говоришь все это из лучших побуждений. Твои слова исполнены мудрости, и я глубоко верю тебе. Просто существует какая-то мощная… сила… которая тянет меня к нему… и в эту силу я тоже должен верить.
— Любовь, да. Но порой любовь должна жертвовать собой, чтобы саму себя сохранить. И более того, я тоже должен признаться… но не стоит углубляться в тонкости. Ты увидишь его вновь, твоя разлука будет короткой. Ты поживешь у меня это время? Надеюсь, нам не нужно будет больше спорить об этом?
— Я останусь… пока… спасибо.
— Хорошо. Большинство твоих вещей приехало в машине, а завтра мы заберем остальные. Ты уже расплатился за квартиру или нет?
— Да, я заплатил за этот квартал и за следующий квартал тоже. Наверное, кому-то понадобится та скромная комнатка. Как все-таки ужасна бедность. Ох, Эмиль, как же это все тяжело, сплошные мучения. Как раз из-за них мне хотелось уйти в монастырь. Но я оказался недостойным, витал в облаках. Пожалуйста, пойми меня, ведь Питеру удалось вспомнить о своем великодушии, он вновь открыл в себе добродетели, и тогда ему открылась новая миссия…
— Да-да, это стало неким откровением…
— Я буду нужен ему, и ты будешь нужен… ты понимаешь, какой глубины должна быть вера, чтобы…
— Ну, в какой-то степени я остаюсь бесхитростным лютеранином, детские убеждения слишком глубоко внедряются. Но с какой очаровательной искренностью он поведал нам о том обмане, пояснив, почему назвался психоаналитиком, и завив, что он всего лишь богатый мясник!
— Эмиль, ты все еще не понял…
— Понял, понял, я уважаю твоего святого, неисповедимы пути Господни. Хочешь еще виски?
— Нет-нет, я и так уже слишком много выпил, мне пора на боковую. О, Эмиль… спасибо тебе за все… ты понимаешь…
— Да-да, конечно понимаю. Но позволь мне сказать тебе еще несколько слов, прежде чем ты примешь ванну и улетишь в страну Морфея.
— Да?
— Ты должен забрать своего пса. Он будет жить с нами. Я люблю собак.
Субботним утром, спустя два дня, Мой, неизменно встававшая первой, как обычно, сбежала вниз в ночной рубашке, выпустила Анакса в сад, оделась, покормила пса, глотнула немного чаю с кусочком тоста, умылась и приготовила завтрак для Сефтон и Луизы. Ее неодобрение вызвала та небрежность, с какой Луиза убрала вчера посуду после ужина, поставив тарелки с цветочками в ту же стопку, что и тарелки с птичками. Мой разделила их так, чтобы каждая тарелка была в своей компании. Она собиралась нанести визит (что подразумевало поездку на поезде и автобусе) своей учительнице живописи, мисс Фитцгерберт, которая жила на южном берегу в Камберуэлле. Южный берег реки представлялся Мой каким-то странным романтичным миром, словно он принадлежал совсем другому городу. Она коротко, тактично опустив историю с лебедем, призналась мисс Фитцгерберт в своей неудачной встрече с мисс Фокс. Мисс Фитцгерберт, уже преодолевшая досаду, вызванную внезапным уходом Мой из школы, предложила девушке зайти к ней и обсудить другие художественные школы и, что не менее важно, иные подходы к их посещению. В кухне появилась Сефтон, чуть позже спустилась и Луиза. Мой, не любившая «долго шляться» по улицам, сочла, что в Камберуэлл выезжать еще рано, обдумала и отменила вариант прогулки с Анаксом по парку и, пристроившись за кухонным столом, принялась рисовать портрет Сефтон. Луиза, последнее время выглядевшая озабоченной и отчужденной (дети это заметили, но ничего не сказали), быстро ушла за покупками, не став, как обычно по субботам, помогать Сефтон. А Сефтон не стала дожидаться завершения наброска Мой и удалилась в свою комнату. Выйдя из кухни, Мой присела на ступеньки. Ей вспомнился Питер, она задумалась, почему он сказал ей: «Мы с тобой понимаем друг друга». Но сейчас все его слова казались бессмысленными, бессвязными выражениями странного отчаяния. Луиза никогда не говорила о Мире, и Сефтон тоже уклонялась от разговора о нем. Похоже, что-то их сильно смущало. Мой решила, что все-таки успеет вывести Анакса в Грин-парк. Она встала, надела куртку и взяла поводок. Услышав знакомое звяканье, пес сбежал по лестнице, едва не сбив девушку с ног. Мой удалось застегнуть ошейник на его мохнатой шее, хотя Анакс продолжал прыгать вокруг нее, упорно пытаясь лизнуть в щеку. Послышались шаги почтальона, он бросил в дверную щель несколько писем. Мой, практически никогда не получавшая писем, обычно поднимала почту и, не глядя, относила ее на кухонный стол. На сей раз, взяв в руки корреспонденцию, она просмотрела ее (принесли всего четыре конверта, и в двух из них находились счета), желая выяснить, не пришла ли очередная открытка от Алеф. Она сразу увидела, что одно из писем адресовано именно ей, мисс Мойре Андерсон. Отнеся остальную почту на кухню и успокоив Анакса, Мой вновь опустилась на ступеньки и вскрыла странный конверт, размышляя, что там может быть. Ей не удалось узнать почерк, хотя он выглядел смутно знакомым. В письме говорилось следующее:
Моя дорогая Мой!
Пожалуйста, прости меня за это письмо, но мне показалось, что оно будет лучше телефонного звонка. Думаю, ты знаешь, что я пока живу у Эмиля. Все мы, наверное, переживаем потрясение после того жуткого вечера в доме Питера. Но нам надо ждать и надеяться. Уверен, что скоро мы увидим его вновь. Моя личная жизнь с недавних пор коренным образом изменилась. Я расскажу тебе об этом подробнее потом, возможно, когда ты станешь постарше. А пишу я, чтобы сказать вот что: на мой взгляд, учитывая, как сейчас обстоят мои дела, я совершил большую ошибку, принеся бессмысленное горе нам обоим, когда разлучился с Анаксом. Мне ужасно не хватало его, и я не сомневаюсь, что он тоже ужасно скучал по мне. Я очень благодарен всем вам — ив особенности тебе — за то, что вы заботились о нем в течение периода моего добровольного, скажем так, уединения… или помрачения ума, или ухода в утопический мир… в общем, в любом случае, я выпадал из реальности! Полагаю, что сейчас я способен взять Анакса назад, и надеюсь, что ты не будешь против нашего воссоединения. Мне представляется, что, пока ты находилась в школе или просто надолго уходила из дома, он испытывал смешанные чувства как радости, так и огорчения! Мне хотелось бы прийти завтра, если можно, то есть в субботу (когда ты уже получишь это письмо), чтобы забрать его. Удобно ли, если я зайду часов в одиннадцать? Если неудобно, тогда позвони мне на квартиру Эмиля, телефон написан выше. Я очень благодарен тебе, дорогая Мой, а также всем вам! Я не смог бы доверить его (или, как я думал еще, подарить) никому другому. Поэтому, если ты не позвонишь мне, то я приеду к одиннадцати. Мне очень хочется повидать тебя и по другому поводу, нам надо о многом поговорить!
С сердечной любовью и симпатией,
ваш Беллами
P. S. Пожалуйста, приготовь его поводок и ошейник. И еще мне пришло в голову, что он, возможно, очень обрадуется, увидев меня, то есть будет лаять и прыгать. Не лучше будет устроить наше воссоединение в Птичнике? Я надеюсь, что он ничего не разобьет! По-моему, было бы лучше всего, если бы вы закрыли его в Птичнике, а потом тихо впустили меня, я буду молчать, пока не увижу его. Потом ты сможешь оставить нас вдвоем! Спасибо тебе, дорогая Мой.
