– Там, – полицейский кивнул в сторону закрытой двери, – в кабинете начальника.

– Я могу с ним побеседовать?

– Он изолирован, – сказал полицейский.

Падре Анхель не спорил, а спросил только об условиях содержания заключенного.

Полицейский ответил, что Сесару Монтеро отвели лучшую комнату казармы, с хорошим освещением и водопроводом, но уже сутки, как он отказывается от пищи. Алькальд заказал для него еду в гостинице.

– Боится, что в ней отрава, – объяснил полицейский.

– Вам бы следовало договориться, чтобы ему приносили еду из дому, – посоветовал падре.

– Изолированный не хочет беспокоить свою жену.

Словно обращаясь к самому себе, падре промолвил:

– Надо об этом поговорить с алькальдом, – и направился в глубину коридора, где помещался кабинет с бронированными по приказу алькальда стенами и дверью.

– Его нет, – сказал полицейский. – Уже два дня сидит дома, у него зубы болят.

Священник отправился навестить больного. Алькальд лежал, вытянувшись, в гамаке; рядом стоял стул, на котором были кувшин с соленой водой, пакетик анальгетиков и пояс с патронташами и револьвером. Флюс не опадал.

Падре Анхель подтащил стул поближе к гамаку.

– Ясно, что его надо вырвать, – сказал он.

Лейтенант смачно сплюнул соленую воду в ночной горшок.

– Сказать-то легко, – простонал он, все еще держа голову над горшком.

Падре Анхель понял его и негромко предложил:

– Хотите, поговорю от вашего имени со стоматологом?

А потом вдохнул побольше воздуха и добавил:

– Он человек разумный, поймет.

– Как же! – огрызнулся алькальд. – Разумный, как осел, ему хоть кол на голове теши, останется при своем мнении.

Священник наблюдал, как он идет к умывальнику. Алькальд открыл кран, подставил флюс под струю прохладной воды и с выражением блаженства на лице продержал его так одну или две секунды, а потом разжевал таблетку анальгетика и, набрав в ладони воды из-под крана, запил ее.

– Серьезно, – снова предложил падре, – я могу с ним поговорить.

Алькальд раздраженно передернул плечами:

– Делайте что хотите, падре.

Он улегся на спину в гамак, заложил руки за голову и, закрыв глаза, часто и зло задышал. Боль стала утихать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель сидел рядом и тихо взирал на лейтенанта.

– Что привело вас в сию обитель? – спросил наконец алькальд.

– Сесар Монтеро, – без обиняков сказал падре. – Ему необходимо исповедаться.

– Он под арестом, – сказал алькальд. – Но завтра, после первого же допроса, можете его исповедать. В понедельник нужно его отправлять.

– Он уже сорок восемь часов… – начал падре.

– А я мучаюсь с этим зубом две недели, – оборвал его алькальд.

В комнате начинали жужжать москиты, становилось темно. Падре Анхель посмотрел в окно и увидел ярко-розовое облако над рекой.

– А как его кормят?

Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь.

– Я свой долг исполнил, – ответил он. – Сесар Монтеро не хочет беспокоить жену, а пищу из гостиницы не ест.

Он стал опрыскивать комнату аэрозолем от москитов. Падре поискал в кармане платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.

– Ах! – воскликнул он и начал разглаживать его ладонью.

Алькальд остановил опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он чихнул два раза.

– Чихайте, падре, на здоровье, – сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: – У нас демократия.

Падре Анхель тоже улыбнулся, а потом сказал, показывая запечатанный конверт:

– Забыл отправить на почте.

Платок он обнаружил в рукаве и, по-прежнему думая о Сесаре Монтеро, высморкался.

– Получается, он у вас на хлебе и воде, – сказал он.

– Если это ему нравится… – отозвался алькальд. – Не будем же мы кормить его насильно.

– Больше всего меня заботит его совесть, – сказал падре.

Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не закончил опрыскивание.

– Похоже, совесть у него нечиста, коль боится, что его отравят, – сказал алькальд, поставил аэрозоль на пол и добавил: – Пастора любили все.

– Сесара Монтеро тоже, – сказал падре.

– Но Пастор все-таки мертв.

Падре посмотрел на письмо. Небо багровело.

– Перед смертью Пастор, – прошептал он, – не успел даже исповедаться.

Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет.

– Думаю, завтра мне полегчает, – сказал он. – После допроса можете его исповедать. Это вас устраивает?

Падре Анхель согласился.

– Исповедь необходима для успокоения его совести, – заверил он.

Царственно поднявшись, он посоветовал алькальду не злоупотреблять болеутоляющими, а алькальд со своей стороны напомнил падре о письме, которое тот хотел отправить.

– И, падре, – сказал алькальд, – поговорите, пожалуй, с зубодером.

Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и, улыбнувшись, добавил:

– Главное, ради установления мира и спокойствия.

Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, созерцал умирающий закат. Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком пятнадцатисентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре положил на деревянный барьер несколько монеток и не попрощавшись вышел.

Телеграфист продолжал рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и он написал чернилами в углу конверта: «Марок по пять сентавов нет», а ниже поставил свою подпись и штамп почтового отделения.

После вечернего молебна падре Анхель увидел, что в чаше со святой водой плавает мертвый мышонок: Тринидад ставила мышеловки на самом краю купели. Падре схватил утопленника за хвост.

– Если произойдет несчастье, то повинна в нем будешь ты, – сказал он Тринидад, раскачивая мертвого мышонка перед ней. – Разве ты не знаешь, что верующие поят святой водой больных родственников, детей?

– Ну и к чему вы это мне говорите? – спросила она.

– Как к чему? – возмутился падре. – Да к тому, что больные будут пить святую воду с мышьяком! Это как пить дать.

Тринидад напомнила падре, что денег на мышьяк он ей еще не давал.

– А этот издох от гипса, – показала она на мышонка.

И объяснила, что насыпала по углам церкви гипса; мышь поела его и, мучимая невыносимой жаждой, пошла пить. От воды гипс разбух и затвердел у нее в желудке.

– Что уж ни говори, – сказал падре, – а лучше зайди ко мне и возьми денег на мышьяк. Я не хочу больше находить в святой воде мышиные трупы.

Дома его встретила депутация дам-католичек, возглавляемая Ребеккой Асис. Падре дал Тринидад денег на мышьяк, извинился, что в комнате очень душно, а потом сел за свой рабочий стол, лицом к хранившим молчание дамам.

– К вашим услугам, уважаемые сеньоры.

Дамы переглянулись. Ребекка Асис раскрыла веер с нарисованным на нем японским пейзажем и без церемоний сказала:

– Мы по поводу пасквилей, падре.

Чересчур интонированным голосом, будто рассказывая детскую сказку, она описала царившую в городке панику. Ребекка Асис заявила, что смерть Пастора следует рассматривать как «дело сугубо частное», но уважаемые семейства городка считают, что нельзя игнорировать клеветнические листки.

Опираясь на ручку зонтика, Адальхиса Монтойя, самая старшая из трех, высказалась еще ясней:

– Мы, общество католичек, решили в этом вопросе взять дело в свои руки.

Священник задумался. Ребекка Асис глубоко вздохнула, и падре спросил себя, почему от этой женщины исходит такой знойный, жаркий запах. С ослепительно белой кожей, она была великолепна в своем расцвете.

Падре заговорил, глядя в пространство:

– Мое мнение, что мы не должны обращать внимания на глас, сеющий смуту. Мы должны быть выше грязных сплетен и следовать только Нагорной проповеди.

Адальгиса Монтойя выразила одобрение, две другие дамы не согласились – они считают, «что постигшее городок зло может в конце концов кончиться трагедией».