– У тебя когда-то были причины бояться стука в дверь, милая? – спросила Лесияра.

Ждана закрыла глаза, прислонившись к стене затылком. «Видимо, были», – сделала вывод Лесияра. А вслух сказала:

– Не пугайся так, лада. Ты в Белых горах, и пока я управляю ими, тебе здесь бояться нечего. Ты дома.

Коснувшись многообещающим поцелуем её лба и губ, княгиня отворила дверь. Дневная белизна снега после полумрака домика с маленьким окошком сразу резанула по глазам, заставив Лесияру на миг прищуриться. На пороге стояла гридинка Ясна, которую Лесияра приставила к своей младшей дочке в качестве личной охраны. Дружинница ещё не открыла рот, а ноздри княгини дрогнули, учуяв свежую кровь, и всё её нутро окаменело, готовое к дурным вестям. Привыкшие к свету глаза разглядели на плаще Ясны несколько пятен.

– На тебе кровь, Ясна. Ты ранена? Что произошло? – спросила Лесияра, удивляясь тому, как ровно прозвучал её собственный голос. Пока ещё ровно.

– Это не моя кровь, это кровь княжны Любимы, государыня, – ледяным клинком вонзился ей в сердце страшный ответ. – Она…

– Что?! – взревела княгиня, не дослушав.

Забыв обо всём и обо всех на свете, она чёрной горестной тенью ринулась в проход, и пространство испуганно расступилось перед родительницей, спешащей к своему ребёнку. Кровь… Кровь Любимы! Лесияре доводилось видеть её, но каплями, когда дочка, играя и шаля, получала ссадины, а на плаще Ясны были просто огромные пятна… Что, что могло случиться?! Бескрайняя, затмевающая глаза и сердце чернота накрыла её: если дочь погибла – виновнику не жить. Если ранена – тоже. Нет, нет, нет! Смерть и Любима – что может быть нелепее этого сочетания? Мудрые и прожившие жизнь (сказать «старые» не поворачивался язык) дочери Лалады уходили в Тихую Рощу, это было естественно. Но такая малышка и уход из мира живых – нет и ещё раз нет. Лесияра утопила бы в крови и ниспровергла бы в огненную бездну весь мир, если бы он допустил такое нелепое и ужасное стечение обстоятельств…

В развевающемся плаще она стремительными шагами мчалась к двери в комнату дочки. Если проход вывел сюда, значит, она здесь… Снова запах крови! Проклятье!

– Любима! Доченька!

Распахнув дверь, княгиня застыла на пороге. Любима лежала в постели – живая, бледная, с синяком во всю переносицу, а вокруг неё хлопотали няньки, накладывая снег на свёрнутую вдвое тряпицу, покрывавшую лоб княжны. На полу валялось окровавленное полотенце и стояла миска с розоватой от крови водой.

В первые мгновения облегчение было таким внезапным и мощным, что едва не оставило Лесияру без сил – пошатнувшись, княгиня ухватилась за дверной косяк. Любима открыла глаза, окружённые голубыми тенями, разомкнула бледные губы и прошептала:

– Государыня…

– Любима… Ох, Любима, как же ты меня напугала!

Отстранив нянек, Лесияра склонилась и крепко расцеловала дочку в щёки, в глаза, в губы, в тряпицу со снегом… К носу девочки она не решилась притронуться. А няньки уже наперебой рассказывали, что случилось, и из их захлёбывающегося и сбивчивого, одновременного лепета княгиня с трудом сумела понять суть: Любима каталась с горки с сыновьями Жданы, салазки опрокинулись, ребята принялись дурачиться, барахтаться и бороться, и старший из мальчиков попал княжне по носу. На горке была толпа народу, которая окружила их, вот Ясне и не удалось сразу к ним пробиться и пресечь всё в зародыше.

– Сломал он княжне носик, сломал, безобразник окаянный! – причитали няньки. – Кровищи-то было… ох, ох! И стошнило её, сердешную, и головка у неё болит!

Присев на край постели, Лесияра очень осторожно кончиками пальцев ощупала нос дочери. Любима застонала, и княгиня, вздрогнув, отдёрнула руку.

– Хвала Лаладе, ты жива, – пробормотала она на выдохе. – А то пока я бежала, уже такого себе напредставляла…

Хвала Лаладе, это оказались последствия обычных детских шалостей, а не что-то пострашнее. Впрочем, как и всегда: эта маленькая егоза то и дело чудила и безобразничала, нередко это кончалось царапинами и синяками, но до перелома дошло, признаться, впервые. Нос девочки, к счастью, не был свёрнут на сторону – значит, лицо не будет изуродовано, а излечить перелом тоненьких детских хрящиков для Лесияры не представляло затруднений. Она выдохнула и стряхнула с себя остатки страшного напряжения, овладевшего ею в тот миг, когда она увидела пятна крови на плаще Ясны… И устыдилась кровожадных мыслей о казнях и возмездии. Всё-таки Маруша и Лалада – сёстры, и в каждом живом создании присутствовала частичка света и частичка тьмы. Вопрос был только в том, как развивать в себе свет и подавлять тьму. А порой Лесияра приходила к странной мысли, что разделения на Тьму и Свет вообще не существует. Всё дело в том, под каким углом и с какой стороны смотреть.

А Любима вдруг сказала:

– Ежели бы я умерла, ты бы, наверно, даже не уронила и слезинки обо мне, государыня…

Удивление? Нет. Эти слова, произнесённые родным и любимым голоском дочери, поразили Лесияру в самое сердце… Как стрела, прилетевшая оттуда, откуда её не ждали.

– Что ты такое говоришь, милая? – устало и печально промолвила княгиня. – Я чуть с ума не сошла, когда Ясна предстала передо мною в плаще, запятнанном твоей кровью! Не возводи на меня такой жестокой напраслины, жизнь моя. Ты знаешь, как я люблю тебя.

– Не любишь, – тихо и сипло всхлипнула девочка, плаксиво кривя личико, остававшееся хорошеньким, даже несмотря на синяк. – С тех пор как приехала эта твоя… Ждана, – Любима произнесла это имя с неприязненным усилием, – ты обо мне почти не вспоминаешь… Ты спешишь по вечерам к ней, а со мной почти не бываешь…

На несколько мгновений Лесияра озадаченно онемела. Она никак не думала, что воссоединение с любимой женщиной ударит по её отношениям со столь же любимой младшей дочкой… Хотя, впрочем, ревность Любимы была вполне понятна и естественна: с рождения маленькая княжна привыкла быть единственной хозяйкой сердца своей родительницы, а потому сочла Ждану своей соперницей. В этом было и что-то от чисто женской ревности, а не только дочерней. Лесияра вздохнула: кажется, Любима росла заядлой собственницей. Какие же муки будет причинять ей любовь, когда она вырастет!

– Дитя моё, со Жданой я не виделась много лет и очень по ней соскучилась, – сказала княгиня мягко. – Вот и не могу с нею наговориться всласть… Прости меня, родная. Ежели тебе показалось, что я забыла тебя, то это не так, поверь! Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя покинутой… Я постараюсь всё исправить.

Любима, хмурясь и постанывая, отвернулась на бок и уткнулась в уголок подушки.

– Ничего уже не исправишь, государыня, – пробурчала она. – Всё пошло не так… Всё испортилось. Этот Радятко… злой. Он нарочно опрокинул салазки, чтобы я упала и ушиблась, а когда я его спросила, зачем он это сделал, он меня стукнул по носу… А потом ещё раз ударил – в грудь, я аж дышать не смогла. И снова хотел бить, но Ясна ему не дала… Он плохой, государыня, а значит, и Ждана такая же, а ты не видишь этого!

Лесияра насторожилась. Сгущала ли Любима краски нарочно, или же с Радятко действительно было что-то не так? Неладное мерещилось княгине смутно, и она не могла понять, что же именно не нравилось ей в старшем сыне Жданы. Какой-то он был замкнутый, угрюмый, резкий, дерзкий, нервный. Но мало ли тому могло найтись причин? Потеря отца, обратившегося в Марушиного пса, беременность матери от Вранокрыла и её замужество (при мысли о владыке западных земель Лесияра снова содрогнулась, яростно стиснув зубы и кулаки), ужасы, которые мальчику довелось увидеть во время путешествия в Белые горы (жестокость Северги могла потрясти не только ребёнка, но и взрослого)… В конце концов, ему могло быть здесь просто не по себе. Лесияра даже была готова допустить, что он боялся её или женщин-кошек вообще. С другой стороны, Мал вёл себя совершенно иначе, не дичился и держался молодцом, хотя перенёс всё то же, что и Радятко… Он казался добрым, чутким и открытым мальчиком, а вот Радятко – с чудинкой. Разгадать бы её, эту чудинку, пока не поздно…