Они сидят там десятилетиями. Вполне возможно, их предки сидели там еще в средневековье. Это их тень. Они не отдадут ни пяди. Мне удалось их слегка взбудоражить, когда однажды утром, в самом начале, я прошествовала по площади с шезлонгом и книгой. Я только улыбалась и кивала приветливо, всячески давая понять, что не представляю никакой опасности. Que la fete commence![72] И праздник начался — гремела музыка, подъезжали мотоциклы. Читать в таких условиях выше человеческих сил, но им на это глубоко плевать. Здесь счет идет не на книжки, а на задницы. А по количеству задниц у них — сокрушительное превосходство. Ежедневно за обеденный стол садится двенадцать человек. Я сдалась и ретировалась в дом, они же остались заливать “Рикар” в ненасытные утробы, бутылку за бутылкой. Нет, это не свободная страна. Это — их страна. Vive la France!

Я пытаюсь хотя бы отчасти сквитаться с ними при помощи телевизора. Но я смотрю “кино не для всех”: шепот, субтитры. Они же смотрят американские боевики, в которых все умирают под оглушительную пальбу, и безумный сериал под названием “Горец”, где мужики в клетчатых юбках, поклявшиеся отомстить Макдоналдам, летают на машине времени и машут волшебными мечами. Какой-нибудь “Вечер в Голливуде” постоянно заглушает моего Антониони. Я тщательно обдумала ответный удар и потратила целое состояние на тяжелую артиллерию: привезла “Götterdämmerung”[73] и музыкальный центр с мощными динамиками. Но, увы, я — англичанка. Я не могу мешать их ежедневному празднику, как бы ни мешали мне они. Так что я поступаю в духе национальных традиций: сижу за занавесками, выглядываю в щелочку и ненавижу их всеми фибрами души.

Однако даже английскому терпению есть предел. Вспомните Азенкур и Ватерлоо[74] — это у нас в генах. Мое терпение закончилось на младенце четырех месяцев от роду. И я вышла на тропу войны. Вот как это случилось.

Жан-Ив и Луиза, обожаемый сын и неизбежная невестка, прибыли из Парижа на “ситроене-306” и поставили его на моем парковочном месте под múrier[75], на единственном тенистом пятачке, оставшемся на площади. Где он и простоял весь следующий месяц, в то время как моя машина поджаривалась возле фонтана. Будто бы мелочь, но мелочи тоже не сбросишь со счетов. Из утробы этого самого “ситроена” был извлечен багровый орущий младенец, который, по-видимому, не слишком хорошо перенес дорогу. Остальное семейство впало в состояние религиозного экстаза от его мощных легких и вонючих пеленок. Не знаю, как вы, а я детей терпеть не могу и никогда не допускаю их в свои пьесы. Ранние проявления преступных наклонностей родители часто принимают за гениальность. Переходный возраст — пытка для окружающих, а вовсе не для самих подростков. Почуяв потребительские инстинкты, они тут же начинают опустошать ваш кошелек и холодильник. Их бытовые привычки отвратительны. Однажды я мельком обзавелась падчерицей, которая выкрасила всю ванну в лиловый цвет, пытаясь придать пикантность своим мышиным космам. А уж младенцы — нет, у меня нет слов. Мне посчастливилось принадлежать к культуре, которая ненавидит детей еще больше, чем я. Однажды мы с Джорджем истоптали башмаки, разыскивая в Сохо какой-нибудь приличный ресторанчик, который бы при этом не опустошил мою кредитную карточку. В конце концов Джордж потерял терпение: “Ну этот-то чем плох, женщина?!” Я вынуждена была сознаться, что ищу благословенную надпись: “С детьми и собаками вход воспрещен”. Наверное, сейчас такие вывески запретили по каким-нибудь правилам Евросоюза. Я провела немало времени в сомнительных заведениях, беседуя у барной стойки с интересными трансвеститами различных полов, исключительно потому, что такие места считаются неподходящими для детей.

Но вернемся к нашему divin enfant[76], на которого немедленно сбежалась смотреть вся округа. Я начала узнавать эту интонацию изумления, восторга, “ути-пути, гули-гули, comme tu es belle, ma petite chérie”[77], непрерывно звеневшую в моем доме во время многочисленных визитов. Затем, к моему ужасу, вдруг улучшилась погода, бывшая до этого не по сезону холодной и дождливой. Температура в тени шелковицы достигла 35 градусов. У младенца начали резаться зубки, и его выставили на улицу в одном подгузнике и крошечной футболке, явно вменив ему в обязанность издавать истерические рулады до потери пульса. Орущее создание находилось теперь в каких-нибудь двух футах от моих белых тюлевых занавесок. По смене регистра и характерному бульканью я безошибочно могла определить, когда оно набирает воздух в легкие, собираясь с силами, чтобы снова завопить во всю мощь. Из дома выбегает Маман, в роли опытной утешительницы, без малейшего эффекта. Ор становится оглушающим. По мере того как у petite chérie поднимается температура, уровень звука все прибывает. И так все утро, все мои лучшие рабочие часы. К одиннадцати побиты все рекорды громкости. Так продолжалось день за днем. Я хотела послать в Англию за чудо-таблеткой под названием “Калпол”, которую один из моих бывших испробовал на своей дочери. Я совершенно отчаялась. Да охладите же ее, черт вас возьми! Может, тогда она не будет вопить беспрерывно днем и ночью! Или, может, они считают, что страдание очищает душу? Я решила действовать.

Я кладу кубики льда в большой кувшин, жду, пока вся глиняная поверхность покроется капельками влаги, отодвигаю краешек белого тюля и проливаю немного ледяной воды — в некой имитации крещения — на это розовое вопящее мясо. Я беззаботно говорю себе, что хорошо бы ее утопить. Эффект потрясающий. Должно быть, это шок. Создание прекращает орать. Она выпучивает глаза и смотрит на руку и скрывающийся из виду кувшин. Наступает ужасная, грозная пауза, райская тишина обволакивает площадь, и только звон посуды оповещает о том, что соседи готовятся обедать: да-да, лишь случайное звяканье кастрюль и сковородок нарушает это божественное молчание. Потом ощущение чего-то холодного, мокрого, чистого, как жидкий азот, охватывает крошечную тварь. О, пронзительность ледяной воды, оглушающая, мучительная ее сладость! Младенец издает взвизг, который посрамил бы иерихонскую трубу — единственная, пронзительная нота, мечта любого итальянского сопрано. Маман, Луиза, Жан-Ив, Лоретта, Сабина, Бернар и Филипп, который как раз гостит в доме, высыпают наружу, подобно Великолепной Семерке.

— Mon Dieu!

— Она вся мокрая и холодная!

— Вызовите доктора!

— Жан-Ив, как ты мог оставить ее одну?

Очень даже запросто, он отлучался по большой нужде. Я слышала каждый стон.

— Merde. Она больна.

Зажатая в тисках красных обветренных рук Маман, petite chérie меняет тактику. Плотно зажмурив глаза, она открывает рот как можно шире, делает глубокий вдох и испускает пронзительный вой, в котором явно слышится агрессивная нота самой настоящей ярости. Вот бы мне так научиться. В полном сознании своей правоты, изо всей силы, без малейших сомнений. Плевать на всех! Я, мне, мое, еще! Вдох — вопль, вдох — вопль, вдох — вопль, вдох…

Вот вам театр Антонена Арто, антитеатр, театр ненависти. С меня хватит.

Быстро. Собрать рукописи. Все эти сумбурные диалоги, которые никогда не станут пьесой. Быстрее. Карандаши. Ты ведь всегда пишешь карандашами. Чистая бумага. Очки, кошелек, паспорт, ключи от машины. Назад в Англию, в чудесную, прохладную Англию, где дождь смывает соседей из поля зрения. Домой, в уродливую коробку, где тишину нарушает лишь нежное гудение газонокосилки или кошачья драка на заднем дворе. Благословенная средняя Англия. Средний класс, средний возраст, средний обыватель — славный, уютный мир, где мы все ненавидим друг друга на почтительном расстоянии.