Je veux pistache, vanille[25].

Зеленое. Белое. Je veux.

— Может быть, все-таки абрикосовый десерт? Тирамису очень калорийное, да? А ты следишь за фигурой. Я бы предпочел, чтобы ты сейчас не поправлялась.

Я с радостной улыбкой соглашаюсь.

Велосипедист остановился на берегу напротив ресторана. Он стоит ко мне спиной. Это молодой человек с длинными волосами, в зеленой куртке. Он достает большую корзину, которая покоилась на багажнике его велосипеда. Это рыбак, он готовится к мирному ночному бдению. Не поздновато ли? Есть ли в канале рыба? Французы что — рыбачат по ночам?

Французские дети колотят ложками по столу в пароксизме бурной, бесстыдной радости. Дама с собачкой попросила счет. Хватит с нее этого бедлама. Негодование сквозит в каждой складке ее элегантного костюма. Собака чинно выползает из ее сумочки и кладет лапы на бедро хозяйки. Хозяйка убирает в карман серебряный квадратик шоколада, который подали к кофе. На потом.

— А я возьму шоколадное пирожное, — говорит Чарльз, весьма довольный собой. Он вытирает салфеткой свои красивые губы. — В Сохо теперь даже в хороших заведениях подают бумажные салфетки, — добавляет он с сожалением. — Одна из прелестей путешествия по Франции — здесь салфетки полотняные. Даже в сельских ресторанчиках вроде этого. За такие-то деньги. — Он просматривает меню. — Хочешь еще вина, лапочка? — Он размышляет, не взять ли petit alcool[26].

Я улыбаюсь еще радостнее и ставлю бокал рядом с бутылкой. За соседним столом грянула революция: одному ребенку достается два шарика мороженого, другому — три. Официант начинает мирные переговоры, сопровождаемые визгом и криком. Дети заявляют протест, встав на стулья.

При этом я краем глаза вижу белое лицо молодого рыбака, который наблюдает за нами с той стороны канала. Ресторан все еще полон. В гуле окружающих меня голосов его белое лицо — неподвижная точка тишины и сосредоточенности. Потом он наклоняется и начинает собирать свои снасти, разложенные на траве.

Приносят наши десерты. Мой пирог оказывается рассыпчатым и очень вкусным. Чарльз сделал послабление моей фигуре. Мне позволена небольшая креманка с горкой взбитых сливок. Его шоколадное пирожное плавает в настоящем сливочном креме. Вот оно, прекрасное мгновенье. Мы — богатые, счастливые люди, уже съевшие больше, чем надо. Ужасные дети потребовали справедливости, и справедливость восторжествовала. По три шарика мороженого всем за революционным столом, и мятежи прекращаются. Наступает относительное спокойствие. Все их вооружения выложены на скатерть. В гуле довольных голосов и чавканья мы слышим, как Дама с собачкой оспаривает счет.

Я вглядываюсь в смутный синий мрак. Рыбак все еще там. Он установил массивный треугольный штатив со странной металлической коробкой на конце. Прикручивает к ней длинный металлический цилиндр. Конструкция толстовата для удочки. Может, он ставит ее на ночь и возвращается поутру.

— Что ты сказал, Чарльз?

О боже. Меня застукали. Я прослушала.

Но Чарльз настроен благодушно. Он начинает описывать французских конкурентов своей фирмы и совещания, на которых они проявляют свой взрывной галльский темперамент. Как будто в доказательство его слов дети снова поднимают вой. Они доели мороженое и теперь хотят идти домой. У этой семьи удивительное свойство — они абсолютно не обращают внимания на то, что в ресторане еще кто-то есть. Пользуются своим правом мучить, мешать и уничтожать без малейшей задней мысли только потому, что по сравнению со всеми остальными группками в ресторане их много, а нас мало. Я слышу собственный голос, как будто сквозь толщу лет протекает кран, — и голос этот вещает на полной пропагандистской мощности.

— А гетеросексуальные семьи — главная шестеренка в механизме, машина по воспроизводству рабочей силы и потребителей. Именно в семье женщины и мужчины впервые разучивают свои роли — как быть крепостными и жертвами, и как быть хозяевами.

Келли ухмыляется широкой белозубой улыбкой во все свое молодое лицо, в котором слишком много знания для такой молодости.

— Знаешь, детка, иногда мне кажется, что я понимаю психов, которые просто забираются на крышу высокого дома и оттуда выпускают очередь по всем, кого видят.

В синем сумраке я слышу отдаленный решительный щелчок на той стороне канала. Рыбак удобно устроился за пулеметом.

Он открывает огонь.

Первыми погибают элегантная дама со своей собачкой. Она наконец оплатила счет и стоит у выхода с песиком под мышкой. Очередь рассекает раздвижные двери на террасу и проходит через даму. Подобострастный метрдотель, стажировавшийся в Лондоне миляга, которому так понравилось в Уондсворте[27], кружится под градом тяжелых пуль, как будто танцует. Стекла рассыпаются паутинками трещин. Осколки хрусталя падают в мой абрикосовый пирог. Поднимается крик — некоторые посетители необъяснимо бросаются к раскрытым дверям, прямо на линию огня. Дети кричат. Их оружие теперь бесполезно. Мозги белокурого мальчика превращаются в милую взору мешанину, забрызгавшую пластмассовые бластеры, которые подпрыгивают на столе, как попкорн. У рыбака нет недостатка в мишенях: весь ресторан в изумлении вскакивает на ноги, прежде чем попадать на пол.

У Чарльза на его безупречной груди — три аккуратные дырочки на равном расстоянии друг от друга. Та-та-та-та-та, и он грузно валится назад вместе со стулом. Мне кажется, что от него идет пар. Я экзальтированно бросаюсь на него, как делаю всегда после секса, если я сверху. Почему-то я знаю, что меня еще не убили. Но ожидаю, что вот-вот убьют. Все лампы погасли. Он по ним стрелял. В мужском туалете еще горит огонек, и кто-то ползет туда. Потом останавливается, дергается, замирает, лежит неподвижно. Шум стихает. Теперь я слышу только зловещий звон разбитой посуды. Белая рубашка Чарльза запачкана кровью. Я лежу лицом у него на груди. Боже праведный, он еще дышит. В его горле что-то страшно клокочет. Его кровь пачкает мое лицо, затекает в рот. У нее странный, отчетливый запах. Я вижу, что мои ноги и руки кровоточат от тысячи мелких осколков стекла, словно я христианская мученица, женская версия святого Себастьяна.

Про Чарльза я ничего не запомнила так отчетливо, как его смерть. Он умер мирно, благородно, в полной тишине, слегка рыгнув от глотка собственной крови. Его глаза широко открылись в изумлении, его шелковая рубашка безнадежно испорчена. Галстук, купленный в Париже, аккуратно прошила пуля. Вот и славно. Я ненавидела этот галстук — кричащий, желтый и претенциозный, с крошечными темно-синими квадратиками, его единственный прокол.

Я слышу, что в раковину стекает вода. Я слышу, как кто-то несколько раз шумно всхлипывает, а под этим — страшная, абсолютная тишина.

Потом я слышу его шаги на террасе. Как он пересек канал? Это рыбак, красивый, как борец национально-освободительного фронта, со своей снайперской винтовкой на бедре, Fusil à Répétition[28], Fl, французский армейский стандарт. У него много видов оружия, всё — из арсенала французской армии. Он похож на скульптурный монумент во славу новой страны — длинные волосы перехвачены резинкой, лицо — молодое, чистое, спокойное, светящееся, как у ангела.

Я вижу его шнурованные сапоги, военную обувь, влажную траву, приставшую к каблукам. Он в армейском комбинезоне? Да, цвет хаки. Я никогда его не забуду. Не открывай глаза. И не зажмуривайся. Мертвым никогда не приходится притворяться мертвыми. Не дыши. Молись, чтобы он принял кровь Чарльза за твою. О господи, наш официант шевелится. Невозможно не сжаться при тупом, угрюмом стуке пуль, которые в упор входят в почти мертвое тело. Позже мне пришлось рассказывать об этом в многочисленных интервью. Я старалась, чтобы выходило как можно более живенько.

Наверное, у него есть другое ружье. Есть. С глушителем. Призрачный, властный, этот ангел, которого я случайно призвала, реет надо мной. Потом продолжает путь.