Мы приехали в Нюрнберг к полудню. Мотоцикл, подпрыгивая на булыжниках, остановился у самой двери очередного студенческого общежития. Мои зубы тряслись и дребезжали. Келли зафиксировал мотоцикл на тонком серебристом упоре и ждал, пока я неловко сползала с чудовища. Он поднял черное забрало. Поразительно — под забралом оказались темные очки. Должно быть, весь яркий пейзаж виделся ему чередой застывших черных контуров.
— Что с тобой, детка? Ты чуть не переломала мне ребра.
— Мне было страшно, — слабо простонала я, оседая на край тротуара.
Он не на шутку встревожился:
— Страшно? Нужно было сказать, я бы ехал помедленней.
Вряд ли я могла что-нибудь ему сообщить, сидя на мотоцикле за его спиной, — разве что прокусить черное кожаное плечо, и не факт, что он бы это почувствовал. Оставалось только одно: сломать ему ребра.
— Да ладно. Остались целы, и хорошо.
Он посмотрел на меня. Я на него. Он снял темные очки, мы смотрели друг другу в глаза. Мы оба знали, что попрощаемся сейчас и никогда больше не встретимся. Как быть в такие моменты, когда сценарий подводит? Ведь у мужчин и женщин всегда есть сценарий. Ждешь нужного момента и с выражением произносишь свою реплику. А слова можно выучить и по фильмам. Есть сценарий для каждой ситуации. Даже для этой нашей минуты. Но одна важная деталь не сходилась. Если бы все пошло так, как задумал режиссер, мы бы провели незабываемую ночь любви, и расстались бы навеки, унося с собой нежные воспоминания и сожаления. Последний долгий поцелуй. Музыка. Крупный план. Конец фильма. Титры. Но мы с Келли стояли друг против друга с сухими глазами и знали, что уже сказали свои слова — без сценария, только то, что хотели сказать, и услышали друг друга. Мы не пришли ни к пониманию, ни к согласию; неоконченный диалог все еще висел в воздухе, но наше внимание друг к другу, окрашенное скорее алкоголем, чем вожделением, несло в себе всю тревожную атмосферу встречи на одну ночь — с такой особой, ровной интенсивностью, что присуща семейным отношениям. Когда связь между вами ясна как день — проступает на стенах, на ваших лицах, на руках, сжимающих стаканы.
Мы стояли, глядя друг на друга, пытаясь вобрать в себя каждую деталь уже ускользающего лица. Он склонился и осторожно поцеловал меня в щеку. От него пахло мылом — моим мылом, — моторным маслом, бензином и старой кожей.
— Пока, детка. Попадай в цель с первого гребаного выстрела. Хорошей тебе жизни.
Тогда было принято говорить подобные вещи. Это был наш сценарий.
— До свидания, Келли. Спасибо, что подвез.
Он опустил забрало, и лицо его исчезло. Он вскочил в седло мотоцикла, который громко урчал все это время, и прогрохотал по мощеной улочке в клубах черного дыма, под неодобрительными немецкими взглядами. На углу он помедлил, чуть притормозил ногой на обочине, потом повернул налево и влился в неторопливый поток машин.
— Возвращайся на Аляску и получи свою гребаную степень! — проорала я вслед его черному кожаному силуэту, навсегда исчезающему вдали. Я уверена, что он так меня и не услышал.
Больше я его никогда не видела. С того самого утра и по сей день. Мы ровесники. Где он теперь? Растолстел, состарился, живет в многоэтажном доме с общим двором, и у него сварливая жена и двое детишек? Или стал прорабом в большой фирме и помыкает сотрудниками? Поехал ли обратно на Аляску, чтобы поселиться в глуши снежных пустынь и лесов и больше никогда не бывать в душном, ярком климате? Или все-таки вернулся в американскую армию — свою единственную семью? Взяли бы они его обратно? Какое прибежище остается человеку, у которого украли жизнь? Я думаю о нем каждый день. Странно, правда? Он даже не спросил, как меня зовут.
Хороша ли была моя жизнь? Не скажу. Но в одном я полностью уверена. Я никогда не попадала в цель с первого гребаного выстрела. И со второго. А кто-нибудь попадает? Может быть, штука в том, чтобы знать, какого хрена тебе надо, и не выпускать из рук сюжет своей жизни. Если воспользоваться формулировками Келли.
Я работала, тратила деньги, пила больше, чем следовало, и принимала наркотики, когда могла их достать. Я все время слышала голос Келли.
Ну и что изменилось за эти двадцать пять лет? Например — массовая безработица. Прошли те времена, когда я работала на денежных должностях, пока они меня устраивали, подавала заявление, когда захочу, транжирила бóльшую часть выходного пособия в клубах за один уикэнд, спала до вечера в понедельник и находила новую работу во вторник утром. Раньше я так жила. Невероятно, да? Теперь я не поднимаю головы и не раскрываю рта. Мы ворчим в офисных туалетах, но на совещаниях никто не рискнет подставить жопу под удар. Рабочее время для нас, бедолаг, с тех пор удвоилось, а если ты потерял работу — можешь смело переключаться на преступления и наркотики, потому что ты все равно раньше помрешь, чем найдешь новую. Я стала хитрой и циничной под стать эпохе. Но я по-прежнему слышала голос Келли. А также собственный напыщенный бред, который радостно изливала на любого, кто был готов меня выслушать. И даже на тех, кто пытался меня избежать.
В те времена в нас была сильна проповедническая жилка. Мы все время пытались кого-нибудь обратить в свою веру. Одна из моих подружек сказала, что всегда была уверена: если разговорить человека и заставить его раскрыться по-настоящему, в глубине души он непременно окажется тайным революционером-демократом, который мечтает уничтожить бедность, голод, несправедливость и эксплуатацию. Протри глаза, сестрица. Нам бы теперь только денег побольше. И я не исключение. Я даже смотрю телепередачи про альтернативные капиталовложения. У девушки должно быть кое-что припасено к моменту истечения срока годности. Кроме того, мы все стали больше сутяжничать. Эта эпидемия приползла к нам из США. Некоторые из нас собирают информацию о том, как засудить босса, если он слишком тебя загружает, не заботясь о твоем здоровье. Мы все — пламенные приверженцы викторианских ценностей, дарвиновской борьбы за выживание и товарно-денежных отношений.
Теперь даже война — область высоких технологий: найти цель на компьютерном мониторе, нажать на кнопку и разбомбить всех к чертям. Мы по-прежнему безнаказанно убиваем людей, особенно гражданское население. Вон они — пали под ударами мачете, пулеметным огнем и точечными бомбардировками. Даже варварство стало модным — иссохшие головы на колах, извращенные ритуалы, дети подземелья, которых морят голодом интернетовские педофилы. Настоящее “Сердце тьмы” на новом fin de siècle[12]. Ну да, двадцать пять лет назад мир был точно таким же уродским. Но нам казалось, что мы можем с этим что-то сделать. Мы думали — мы что-нибудь изменим. Иногда, по ночам, когда весь этот чертов цирк кажется мне особенно чуждым, я представляю себе, что навстречу мне идет мужчина, и в руках у него — черный пластиковый пакет и грабли.
В конце концов, много-много лет спустя, когда любой нормальный человек давно забыл бы ту ночь с Келли, я решила, что мне нужен очень роскошный отпуск: билеты, гостиница, рестораны и все такое, — и чтобы заплатил за это кто-нибудь другой. Поэтому я села на диету, накупила элегантных шмоток, занялась своей внешностью и подцепила придурка по имени Чарльз, который любил поговорить и нуждался в женщине, благоговейно впитывающей каждое его слово.
Чарльз был неплох в постели, но невыносимо зануден, когда открывал рот. Вообще-то многие мужчины таковы. Моя тетка рассказывала про одного своего итальянского любовника, который был граф, но страшный негодяй и вообще фашист. “Как ты могла с ним связаться?” — недоуменно спросила я. “Он был потрясающий любовник, — ответила она. — Секс легко затмевает все остальное. Но боже праведный, какой же он был скучный. Ты знаешь, что фашизм — это очень скучно? Даже когда он разговаривал в постели, всякие нежности и скабрезности — это было скучно”. — “Но ведь и мужчины говорят о женщинах то же самое”. “Ну, — сказала тетка, — они просто смотрятся в зеркало и ничего не видят, кроме самих себя”.
