К счастью, говорить начал отец Глеб. И буквально после нескольких слов, сказанных им, зал растаял. Не было больше скрытой враждебности, ухмылок, неприятия. Не было ряда одинаковых бритых голов. Были человеческие лица, лица несчастных людей, запутавшихся, грешных чад Божиих, оказавшихся в нечеловеческих условиях существования, отчаявшихся обрести в жизни добро и свет.

Я наблюдал потом, как принимали батюшку в тюрьме. Мы уходили от заключенных уже после отбоя. Но разговора с батюшкой ждали еще и работающие там офицеры, так же, как и заключенные, проводящие большую часть своей жизни за решеткой… И уже глубоко заполночь возвращался домой невысокий, сухонький пожилой человек с неподъемно тяжелым «дипломатом» в правой руке.

Я был с ним, когда нам показали поруганный тюремный храм, и я прислуживал на первой Литургии, которую совершал в нем отец Глеб — первой Литургии после семидесятилетнего запустения. Это была пасхальная Литургия в Светлый вторник 1992 года. Я помню, каким торжеством звенел голос отца Глеба, когда он — первым после долгих десятилетий молчания — провозглашал пасхальное приветствие.

Я, да и не я один, видел работу батюшки с «обычными» подследственными и осужденными. Однако его работа со смертниками шла без свидетелей: мы знаем о ней только по его собственным очень немногословным рассказам. Он проводил в камере смертников многие часы, оставаясь с ними один на один. Нескольких из них он крестил, и они пересмотрели всю прошлую жизнь. Отец Глеб неоднократно говорил, что нигде не видел такой горячей молитвы, как в камере смертников. Увиденное там еще более убедило его в необходимости отмены смертной казни, ибо, по его словам, «мы приговариваем к смерти одного человека, а казним уже совсем другого»…

Он обладал фотографической памятью и помнил почти все, что когда-либо читал или видел. Но такой редкий дар не был для него предметом гордости или превозношения: он считал его нормальным свойством, присущим всем людям. Помню, как-то он назвал ветер, дующий с моря, пассатом. Я спросил, откуда он это знает, и вообще, какая разница между пассатом и муссоном. «Как, — удивился отец Глеб, — ведь это проходят в пятом классе средней школы. Как же вы сдали экзамен по географии за этот класс?»

Отец Глеб очень любил Россию, ее природу, живущих в ней людей. Он всю жизнь был верным членом русской ветви Вселенской Православной Церкви. Но при этом он никогда не забывал о вселенском измерении и вселенском призвании Православия. Он все время напоминал своим духовным чадам, что Церковь наша не исчерпывается Россией, и что мы в России, так же как и члены других поместных православных Церквей, вместе питаемся из одного и единого Источника. Помню, с какой радостью он рассказывал об открытии новых православных приходов в Калифорнии, в Португалии, в Корее. Он считал, что бедствия, посланные в нынешнем веке нашей стране, во многом промыслительны, и что вызванное ими русское рассеяние послужило свидетельству о Святом Православии даже до концов земли.

Помню, как он радовался в православной Греции. «Ведь я никуда не уезжал, — повторял он. — Я на родине! Я в православной стране!» Он был счастлив возможности служить в греческих храмах. Нужно сказать, что и греки совершенно не ощущали его иностранцем и обращались к нему почтительно-ласково: геронта — «старче».

А насколько непритязательным был этот маститый ученый, ветеран войны, заслуженный протоиерей! Он мог работать и работал в любых условиях, лишь бы были под рукой карандаш и бумага. Он не требовал себе отдельных кабинетов, автомобилей с водителем, секретарей, курьеров. С раннего утра до позднего вечера он месил московскую слякоть, постоянно с тяжеленным портфелем, в котором с предметами богослужебными соседствовали книги и рукописи; его толкали в общественном транспорте, он мог и выстаивать длинные очереди; помню, как он попросил меня пойти с ним в магазин и помочь нести яблоки, которые он покупал для заключенных.

Однажды в командировке ему купили билет на пароход в первом классе. Отец Глеб был невероятно смущен: «Как, зачем это? Я ни разу в жизни не ездил первым классом. Стоит ли? Ведь можно и попроще». Но хозяева наши были неумолимы: «Вам, отец Глеб, полагалось бы ездить первым классом со дня вашего появления на свет!»

Одним из самых основных понятий христианской жизни для него было благоговение. Часто, заметив во время богослужения, что кто-то был невнимателен, небрежен, он посвящал проповедь именно этой теме, справедливо указывая, что из современной жизни чувство благоговения изгнано почти без следа. Для него не было второстепенных моментов богослужения, — в каждом он видел полноту смысла. Чувством благоговения он явно жил и сам, и не только в храме. В его отношении к людям, к человеческой жизни, пожалуй, основным было благоговейное почитание Творца, Которого он умел видеть в Его творениях. Но благоговение отца Глеба не имело ничего общего со жреческой важностью; к себе он относился просто.

…Вот удивительный эпизод. Исповедуется мальчик, совсем маленького роста. Низко наклоняться к нему батюшке уже не просто, — и он, старый священник, становится на колени перед ребенком и так принимает его исповедь.

Отец Глеб скончался на 73-м году жизни после тяжелой продолжительной болезни. Мы не знаем, что, скрытое от наших глаз, было явлено ему в его последние минуты. Но мы можем с уверенностью сказать, что те молитвы, которые он возносил за каждого из нас в течение своей земной жизни не прекращаются и теперь, когда он с дерзновением стоит перед престолом Господним.

А. Дворкин