Я вытер пот и спросил, не найдется ли в деревне места, где я мог бы помыться. Обе девушки охотно проводили меня к маленькому домику, который оказался деревенской баней. Там стояло несколько винных бочек, разрезанных пополам и превращенных таким образом в большие лохани, до половины наполненные водой. Над очагом, в котором горел слабый огонь, висел большой котел с кипятком. Я перелил несколько ковшей кипятка в бочку, пока вода не стала приятно теплой, нашел кусок мыла, разделся, намылился и окатился водой, стоя на полу, а затем залез в лохань, чтобы немного отмокнуть.
Мне очень хотелось переодеться в чистое, но оба комплекта моей одежды оказались одинаково сильно пропитаны потом и дорожной пылью. Я наскоро выстирал и тот, и другой в тазике, расстелил один поверх моего дорожного мешка, чтобы он просох, а второй посильнее выжал и сырым надел на себя.
На одной стене висело зеркало. Я рассмотрел себя и скорчил гримасу, обнаружив, что мои черные волосы у корней вновь обрели свой естественный белокурый цвет, отчего мой вид должен был казаться несколько странным. Но с этим я ничего не мог поделать.
Возле зеркала оказался стол с различными притираниями и духами. Я нашел там крошечную бритву – такими женщины при желании выбривают себе интимные места, – направил лезвие на ремне от перевязи, густо намылил лицо и побрился, продолжая рассматривать стол.
Все, что на нем было, явно предназначалось для женщин. Неужели в этой деревне не имелось ни одного мужчины?
За ужином я выяснил, что это было не так. Но мужчин оказалось только шестеро, причем лишь один из них, лет около сорока, был хорошо сложен и обладал некоторой привлекательностью, которую не слишком портило даже туповатое, хотя и дружелюбное выражение лица. В длинном зале, представлявшем собой общую столовую, оказалось полно детей – я насчитал полторы дюжины; мальчиков и девочек было примерно поровну, и все младше десяти лет.
Женщин в деревне имелось двадцать шесть, как сообщила мне Гунетт, но некоторые из них не участвовали в трапезе, потому что стояли на часах.
– Бандиты уже пытались проверить нашу силу, – сказала она, – но, с благословения Джакини и Паноан, нам удалось отвадить их.
– Я думаю, – сказал один из старших мужчин, не сколько похожий на учителя, попавшего сюда прямо из лицея, его звали Эдирне, – мы нанесли им такие тяжелые потери, что они больше не вернутся. Негодяи предпочитают противников послабее.
– Но мы все равно не желаем испытывать судьбу, – ответила ему Гунетт, – и поэтому наши стражники всегда начеку.
– Правильно, – сказал я. – Куда дешевле тратить попусту время, вглядываясь в темноту, пусть даже там никого нет, чем сдуру потерять жизнь.
– Вы говорите… и одеваетесь… как солдат.
– Я прежде был солдатом, – признался я и постарался изменить тему. – Можно ли мне спросить… Здесь так мало мужчин… Это из-за войны?
– Именно так, – отозвался Эдирне.
– Нам она нанесла особенно тяжелый удар, – с горечью в голосе сказала Гунетт, – потому что многие из нас уходили из городов во время мятежей Товиети, что бы обрести более безопасную, более счастливую жизнь для себя и наших детей. Понимая, насколько спокойнее жить, находясь в полной изоляции, мы постарались укрыться от всего, что происходило в стране.
– Но поскольку мы были лояльными подданными императора, – добавил Эдирне, – то, конечно же, когда начали набирать войска, мы с энтузиазмом откликнулись на призыв, и под знамена пошло столько наших мужчин, что из них можно было составить полроты, так что у них даже был шанс остаться вместе.
Я молча ждал продолжения.
– Никто из них не вернулся, – полушепотом сказала одна из женщин, сидевших поодаль за длинным сто лом. – Мы не знаем, когда и что с ними случилось, где они погибли, не знаем даже, все ли они мертвы. Но Гунетт гадала и говорит, что почти уверена в том, что никого из них больше нет в живых. – Она тыльной стороной ладони вытерла уголок глаза и на мгновение отвернулась.
Я с трудом проглотил какую-то пищу, которую в этот момент жевал. Жизнь всех молодых мужчин этого поселения, вероятно, пресеклась на неком безымянном майсирском перекрестке…
– Но мы отказались признать себя уничтоженными, – заявила Гунетт. – Мы держимся и добьемся процветания, даже если боги и забудут о нас на некоторое время.
– Но вряд ли обо всем этом стоит говорить за едой, – сурово добавила она. – Беды, как и разговоры о них, не способствуют хорошему пищеварению.
Я согласно кивнул, и мы сосредоточились на еде. Она была хороша: обильно сдобренные специями очищенные крутые яйца, какая-то жареная речная рыба в остром соусе, свежий картофель, толченный с маслом и мятой, и отменно прокопченная свинина в горчичном соусе.
С одной стороны от меня сидела Гунетт, а с другой – маленькая рыжеволосая зеленоглазая женщина лет двадцати с небольшим. Ее звали Марминилл, волосы у нее были коротко острижены, а нос густо покрывали веснушки. Ее груди дерзко торчали под свободной блузкой, видимо, доставленной сюда из города. Блузка была заправлена в короткую юбку, застегивавшуюся сбоку на пуговицы.
Она спросила, не из города ли я пришел, и я, как дурак, ответил, что да, из Никеи. Она тут же захотела узнать, что носят в столице, о чем там разговаривают, какую слушают музыку.
Мне показалось, что будет неуместным признаваться в том, что я видел Никею лишь через окошечко арестантской кареты, да и то непродолжительное время, которое потребовалось мне, чтобы пробежать по нескольким ее улицам с мечом в руке, и боюсь, что большая часть того, что я наговорил ей, опираясь на воспоминания довоенных времен, оказалось возмутительною ложью. Но девушке, похоже, понравились мои выдумки. Другие разговаривали о своей работе, о посеве и уходе за растениями, а я слушал их и чувствовал себя счастливым, как будто вернулся во времена своего детства в Симабу, где об убийстве говорили лишь в том смысле, что, дескать, стоит ли деревне забить на мясо дойную корову, которая от старости уже перестала давать молоко.
Мы закончили трапезу, и несколько младших девушек убрали наши тарелки. Среди тех, кто прислуживал, оказалась Стеффи со своей подругой Малой; забирая мою тарелку, Стеффи подмигнула и улыбнулась мне, как будто мы с ней владели какой-то общей тайной.
На десерт были поданы зимние дыни и пирог из кисловатого граната.
– Я сохранила фрукты прошлого урожая, – не без гордости сказала Гунетт, – при помощи заклинания, которое сама изобрела, вспоминая работу более опытных провидцев. Я только начинала свое ученичество, когда мы… когда я оказалась здесь.
Оба блюда оказались превосходными на вкус.
– У нас есть немного бренди, – продолжала она, – которым мы торговали во время войны. У нас уже есть виноград, выращенный на привившихся черенках, но вина мы делать пока что не можем. Так что не желаете ли отведать бренди?
– Нет, благодарю вас, – отказался я. – Я вообще не пью спиртного.
– Отлично! – воскликнула Марминилл.
– Вы не одобряете алкоголь? – поинтересовался я.
– В общем, ничего не имею против. Но он сокращает вечера.
Я не понял, что она имела в виду, но не стал пытаться выяснить этот вопрос.
Когда мы разделались с десертом, Гунетт сообщила:
– Мы могли бы попытаться жить здесь как одна семья, но вообще-то мы не из тех, кто любит после еды сидеть вместе, петь и рассказывать сказки.
– Особенно, – с широким зевком добавил Эдирне, – если учесть, что эти проклятые куры начинают с самого рассвета квохтать, требуя еды.
Местные жители разбрелись по своим хижинам, а я в обществе Марминилл не спеша шел по направлению к околице.
В окрестностях стояла полная тишина; единственными звуками, нарушавшими безмолвие, были потявкивание лисы где-то в отдаленной роще да басовитое уханье вылетевшей на охоту совы.
– Вы правильно сделали, – сказал я, – что уехали из города.
– Я этого почти не помню, – ответила Марминилл. – Мне было всего лишь пять лет от роду, когда родители привезли меня сюда из Сикогнара. – Она посмотрела на опускавшееся к горизонту солнце и добавила с лег кой задумчивостью: – Вероятно, вы правы. Но все же как хорошо было бы знать хоть что-нибудь об остальном мире.
