А ведь именно от штурманов зависела правильность курса судна в море и определение его места по береговым ориентирам или по звездным светилам. Штурманы были настоящими париями кают-компании. История донесла до нас несколько имен штурманов, таких как подпоручик Прокофьев, бывший штурманом на легендарном бриге «Меркурий» и первый, кто высказался за принятие боя с превосходящим по силам противником. За этот бой Прокофьев был награжден Георгиевским крестом и чином. Настоящей легендой российского флота был штурман Халезов, совершивший четыре кругосветных плавания. В романе Гончарова «Фрегат «Паллада» Халезов выведен под прозвищем «Дед». Такая кличка была далеко не случайна. В чинах штурманы продвигались с большим трудом и по возрасту зачастую намного превосходили всех остальных корабельных офицеров. При этом подавляющее большинство штурманов российского парусного флота были настоящими мастерами, которые, делая свое незаметное, но наиважнейшее на море дело, оставались всегда обойденными чинами, наградами и окладами. Высшей мечтой большинства старых штурманов было назначение смотрителем корабельных лесов. На этой должности можно было наконец-то избавиться от насмешек флотских офицеров, завести собственный дом и поправить финансовое положение.

Из книги И. Гончарова «Фрегат «Паллада»:

«Дед (Халезов – В. Ш.) маленькими своими шажками проворно пошел к карте и начал мерять по ней циркулем градусы да чертить карандашом. «Слышите ли?» – сказал я ему.

– Сорок два и восемнадцать! – говорил он вполголоса.

Я повторил ему мою жалобу.

– Дайте пройти Бискайскую бухту – вот и будет вам тепло! Да погодите еще, и тепло наскучит: будете вздыхать о холоде. Что вы все сидите? Пойдемте.

– Не могу; я не стою на ногах.

– Пойдемте, я вас отбуксирую! – сказал он и повел меня на шканцы. Опираясь на него, я вышел «на улицу» в тот самый момент, когда палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.

– Ведите назад! – сказал я деду.

– Что вы? посмотрите: отлично!

У него все отлично. Несет ли попутным ветром по десяти узлов в час – «Славно, отлично!» – говорит он. Дует ли ветер прямо в лоб и пятит назад – «Чудесно! – восхищается он. – По полтора узла идем!» На него не действует никакая погода. Он и в жар и в холод всегда застегнут, всегда бодр; только в жар подбородок у него светится, как будто вымазанный маслом; в качку и не в качку стоит на ногах твердо, заложив коротенькие руки на спину или немного пониже, а на ходу шагает маленькими шажками. Его не возмущает ни буря, ни штиль – ему все равно. Близко ли берег, далеко ли – ему тоже дела нет. Он был почти везде, а где не был, так не печалится, если не удастся побывать. Я не слыхал, чтобы он на что-нибудь или на кого-нибудь жаловался. «Отлично!» – твердит только. А если кто-нибудь при нем скажет или сделает не отлично, так он посмотрит только испытующем взглядом на всех кругом и улыбнется по-своему. Он напоминает собою тех созданных Купером лиц, которые родились и воспитались на море или в глухих лесах Америки и на которых природа, окружавшая их, положила неизгладимую печать. И он тоже с тринадцати лет ходит в море и двух лет сряду никогда не жил на берегу. За своеобразие ли, за доброту ли – а его все любили. «Здравствуйте, дед! Куда вы это торопитесь?» – говорила молодость. «Не мешайте: иду определиться!» – отвечал он и шел, не оглядываясь, ловить солнце. «Да где мы теперь?» – спрашивали опять. «В божьем мире!» – «Знаем; да где?» – «38° сев. широты и 12° западной долготы».

В начале XIX века печальное положение штурманов было несколько улучшено и изменен порядок их судовой службы. Руководство флота вынуждено было констатировать: «Штурманское звание, хотя по существу своему великой важности доведено до такого, что добрые путе-числители во флоте совсем почти перевелись». Причиной этого было недостаточное содержание штурманов и до крайности стесненное производство их в чины.

То и другое решено было улучшить значительным уменьшением штатного числа штурманов и изменением способа отправления на судах штурманской обязанности.

Отныне все находившиеся на корабле штурманы разделялись на три вахты, и каждая из них, в свою очередь, вела шканечный (вахтенный) журнал и делала исчисления независимо одна от другой. Случалось, что при одинаковых в действительности данных результаты исчисления разных вахт отличались. Для ведения возможно верного исчисления Комитет положил: на каждом судне иметь одного «старшего штурмана», отвечающего за точность исчисления данного пути, и трех подчиненных ему помощников, чередующихся повахтенно. Установление такого порядка дало возможность более чем наполовину уменьшить число штурманских чинов и оставшимся на службе значительно увеличить жалованье. С учреждением старших штурманов лучшим из них открылась возможность достижения более высоких чинов и, кроме того, в награду отлично служащих положено, по представлению командиров судов и флагманов, переводить во флотские офицеры.

Снисходительно-пренебрежительное отношение строевых офицеров к штурманам хорошо понятно из воспоминаний лейтенанта А. Де-Ливрона, служившего в начале 60-х годов XIX века на корвете «Калевала»: «Однажды, во время обычного воскресного обхода судна капитан, в сопровождении своих офицеров, подошел к шкафу, где у нас хранились судовые хронометры; он приказал старшему штурману открыть это помещение, чтобы убедиться, что они сохраняются в надлежащем порядке; но каково же было удивление всех, когда глазам их представилась такая картина: по всему черному сукну подушек, где стояли ящики с хронометрами, были насыпаны мелко, мелко нарезанные кусочки билон бумаги, вроде снежинок. «Что это за стружки?» – спросил капитан. – Это я сам нарочно нарезал для кормления мышей, дабы они дальше этого не ходили и не тревожили хронометров», – ответил штурман. Этот забавный случай с хронометрами помог нам разгадать сфинкса; ведь мы его считали очень умным и разговаривали с ним всегда с большим подобострастием. На вид он был серьезен и даже несколько мрачен и все свое прилежание и внимание сосредоточивал на своих служебных обязанностях. Ежедневно, через два часа после полудня Василий Осипович методично выписывал на крючке под лампой отчет о проплытом за сутки расстоянии, с обозначением широты и долготы места, а также числа миль, остающихся до следующего порта. Все это он делал молча и как бы сердито, так что никто из молодежи не решался задавать ему пустых вопросов. Того и гляди обрежет, говорили иные… Не мешает сказать, что через год по выходе из Кронштадта Василий Осипович был по представлению капитана переведен во флот мичманом, и вот тогда-то и сказались его свойства: он сразу проявил свои сокровенные качества, которые так долго и умело скрывал от других. Он оказался мелочным, придирчивым, обидчивым и далеко не в такой степени мудрым, каким его считали раньше. Мичманы, дотоле смотревшие на него с раболепством и уважением как на оракула, вдруг его расчухали и стали над ним трунить. Он должен был уже за уряд с прочими бегать на марс, и нередко ему попадало за промахи в работах от старшего офицера и от товарищей по службе. После своего прежнего высокого положения на судне он очутился в положении подчиненного, а этого он уж никак не мог переварить. Он сделался источником массы недоразумений, анекдотов и недомолвок. Да, случая с бумажками у хронометров мы ему долго не могли простить и, вспоминая об этом в его присутствии, часто выводили его из себя и раздражали почти до слез. Прежние штурмана ремесло свое возводили в какой-то священный культ. Особенный нюх по предвидение перемены погоды, покрывание ошибок в вычислениях – течением и нередко подгонка результатов астрономических наблюдений к выводам плавания по шканечному журналу – все это маскировалось серьезностью, присущею религиозному поклонению богам».