Я спросил:

– А что, на самом деле может быть ядерная война?

Мама подняла голову, посмотрела на меня.

– Наверно, может…

– И что, мы все погибнем?

– Ну… Не надо так говорить. Люди ведь борются за мир, против гонки вооружений…

– Но погибнуть все равно можем, – сказала Наташа.

– И ты не боишься? – спросил я.

– Я про это как-то не думаю…

– А ты, мам, боишься?

– Не знаю. Если все-все погибнут, то не страшно. Ладно, хватит про это. Иди лучше мой руки и обедай. Я только что щи разогрела.

Я снял с плиты зеленую кастрюлю, взял половник и налил себе полмиски, бросил назад в кастрюлю куски картошки. Открыл холодильник, вынул литровую банку сметаны, снял с нее крышку, положил в щи ложку сметаны, еще одну. В сметане остался желтый отпечаток от ложки.

В зале мама говорила Наташе:

– Всегда должна быть какая-то гибкость. Это же школа, а не армия. Да, я дежурный учитель, но я не могу уследить за каждым. Кто-то может и пробежать, это же первоклассники. Только что из детского сада пришли… Их нельзя заставить все время ходить по струнке – они еще не привыкли, не понимают. Зачем же сразу отчитывать…

– Мам, ты не переживай так все это серьезно, – сказала Наташа. – Не принимай близко к сердцу. Из-за всяких мелочей расстраиваться…

– Ну разве это мелочь? Меня директор перед всей школой отчитывает, а для тебя это мелочь?

– Ну а что тогда надо сделать? Уволиться, перейти в другую школу?

– А что, в другой школе будет не то же самое?

– Вот, я и говорю…

Я сидел на кушетке в кабинете медсестры, ждал очереди лечить зубы. Врачиха – толстая старая тетка – сверлила зуб Кутепову. Он дрыгался в кресле и пищал. Врачиха выключила бормашину, заорала на него:

– Ты что, дурной? Что ты дергаешься? Хочешь, чтобы я тебе что-нибудь во рту порезала?

Я сел в кресло, сжал руками подлокотники. Сердце забилось быстрей. В плевательнице лежали куски окровавленной ваты.

– Шире рот открывай, что я так у тебя тут увижу? – гаркнула на меня врачиха.

Я разинул рот так широко, как мог. Она начала ковырять в зубах железкой.

– Так… Тут у тебя дырка, надо пломбу поставить…

– Все, больше не будете сверлить? – спросил я.

– Сколько надо, столько и буду. Не спрашивай, понял?

Врачиха нажала ногой на педаль, бормашина завертелась. Я вжался в кресло. Она сунула сверло мне в рот, я еле успел отдернуть язык. Сразу стало больно. Я сильнее сжал поручни кресла…

– Все, с тобой разобрались. Два часа не есть. Следующий.

Я слез с кресла, вышел в коридор. У зеркала рядом с гардеробом причесывалась десятиклассница. Я часто видел ее на Рабочем. Она гуляла с Рыжим – он в том году закончил школу.

– Что, зубы лечили? – спросила она.

– Да.

– Было больно?

Я кивнул.

– А я не пойду лечить зубы, я их ненавижу лечить. Ненавижу зубных врачей. И ненавижу гинекологов.

Физкультура была последним уроком. Мы по очереди прыгали через «козла», приземляясь на брезентовые старые маты. На длинной деревянной лавке сидели освобожденные от урока – Корсунова, Тарасевич и Лозовская. Тимур Николаевич в черном спортивном костюме стоял напротив «козла».

Мы прыгнули по последнему разу.

– Все, теперь оттащили «козла» и маты – и баскетбол. Сначала – девочки, потом – мальчики.

– А почему сначала они? – крикнул Кравцов.

Тимур не ответил, зашел в свою комнату, вынес баскетбольный мяч.

– Стройся! На первый-второй рассчитайсь! – крикнул он девкам.

Пацаны расселись на лавках.

Игра закончилась. Мы зашли в раздевалку – все мокрые от пота. Команда, в которой был я, выиграла двадцать один – шестнадцать.

Кузьменок стащил с себя синюю майку с рукавами, сел на лавку. Рядом переодевался Кириллов. Он уже застегивал рубашку. Кузьменок поднялся, схватил Кириллова за воротник у самого горла.

– Хули ты меня локтем стукнул?

– Когда?

– Под кольцом, когда я Толику пасанул…

– Не бил я тебя.

– Что-то ты борзый стал. Может, выскочим с тобой, а?

Кириллов молча смотрел на Кузьменка. Он был выше и толще, но боялся. Почти все пацаны боялись Кузьменка.

– Ну что, выскочим или сосцал?

Кузьменок резко дал Кириллову в «солнышко», в нос кулаком, два раза ногой. Кириллов присел на лавку, заплакал. Кузьменок снял с крючка голубую рубашку. Воротник на сгибе потемнел от грязи.

Я собирался в кружок – снял домашние штаны и надел джинсы «Милтонс», бывшие Наташины. Когда ей летом купили «Rifle» за сто рублей в ГУМе, она отдала мне «Милтонс». Мы с мамой пошли к ее знакомой швее, в новый дом рядом со «стеклянным» магазином.

Квартира была однокомнатная, в комнате стояла швейная машина и повсюду валялись куски ткани. Мама и швея отвернулись, я снял свои штаны и надел «Милтонс». Швея взяла кусок мела и сделала несколько меток. Из кухни выполз малый – год или меньше. Он взял на полу кусок ткани, сунул в рот и начал лизать.

Перешитые джинсы получились в самый раз, только пропал задний шов между карманами.

Троллейбус подошел почти сразу – старый, с двумя дверями: спереди и сзади. Он был почти пустой. Я сел у окна.

Троллейбус ехал мимо школы. Пятый «а» – они учились во вторую – убирал улицу. Пацаны лопатами сгребали мусор на краю дороги, девки мели тротуар. Их классная – наша математица – что-то кричала. Троллейбус проехал еще метров сто и тормознул, не доезжая остановки. Впереди стояли машины, толпились люди. Водитель открыл двери.

Я вышел, протиснулся между людьми. «Иж-каблучок» врезался в «ЗИЛ». Перед «каблучка» был сплющен, фары и лобовое стекло разбиты. В луже крови валялись осколки стекла. Хлопнула задняя дверь «рафика» скорой помощи. Машина отъехала, включила сирену.

Весной у остановки на Рабочем машина сбила малого из первого класса. Он на перемене побежал домой, в дом 170-а, переходил Челюскинцев на красный свет и попал под «КамАЗ». Это тоже была пятница – мы убирали улицу после уроков. Когда увидели «скорую» и толпу людей, все побросали лопаты и метлы и побежали к остановке. Классная кричала, чтобы мы вернулись, но ее никто не слушал.

Когда мы прибежали, малого уже увезли на «скорой», хоть он был и мертвый. Завьялова сказала, что на асфальте остался его глаз. Мы хотели пролезть и посмотреть, но нас не пропустили. Пришла классная и погнала нас обратно к школе. Потом она поставила всем поведение «неуд» за неделю.

Пацан в синей куртке – я его помнил, он раньше учился в семнадцатой – нагнулся и поднял с асфальта зеркало от «каблучка». Оно не разбилось, только треснуло.

– Поставлю себе на «Яву», – сказал пацан.

На заднем крыльце школы, у забитой двери, меня ждал Гурон. Он пришел не в школьной форме, а в джинсах «Texas» – с замками на задних карманах.

– Принес? – спросил Гурон.

– Да.

– Сколько штук?

– Не помню. Сейчас сам увидишь.

Я открыл дипломат и стал расставлять на крыльце пластмассовых солдат, ковбоев и индейцев. Я собирал их два года – выменивал или покупал: маленьких по пятьдесят копеек, больших – по рублю или рубль пятьдесят. В том году Тарасевич из нашего класса сказал, что индейцы есть в ГУМе. Я поехал, но их уже разобрали. Они стоили рубль двадцать за целый набор – десять штук.

Гурон брал каждого солдатика, рассматривал.

– Хороших мало, – сказал он. – Только с двумя пистолетами, с плеткой и который «руки вверх». Остальные – говно. А индейцев сейчас вообще никому не нужно. Их давали недавно в ГУМе, и все, кто хотел, купили. Короче, за всех могу дать две машинки.

Гурон расстегнул свою сумку, вынул две модели машин в синих коробках с вырезом. На коробках было написано «Matchbox».

– Почему такие маленькие? – спросил я. – Это не масштаб «один – сорок три»…

– Что значит – маленькие? А какие ты хотел – такие во? – Гурон развел руки в стороны. – Я тебя не заставляю. Хочешь – бери, не хочешь – не бери. Засунь своих индейцев в жопу.