Да и боги-олимпийцы вблизи тоже оказались разными. Умными и не очень, смелыми и трусливыми, психованными холериками и «тормозами», спортсменами и алкоголиками. Талантливыми и просто работягами средней руки.

Есть интересная классификация хирургов, которую я узнал через много лет от опытной пожилой операционной сестры. На операции, как на охоте, человек виден насквозь, будто под рентгеном. Здесь не имеют значения твои титулы, должности и научные звания. Как в любви: или можешь, или не можешь. Операционные сестры делят хирургов на «потеющих» и «не потеющих». Потеют, понятно, от страха и неуверенности в себе. Бывают ситуации, когда вспотеет и не потеющий доктор. Но если он потеет всегда… шел бы лучше в комбайнеры. И сам бы не мучился, и людей не калечил. Операцию ведь можно сделать на пять, а можно и на три. Можно удалить мениск за семь минут, а можно за полтора-два часа. Можно песню петь, а можно ковыряться.

Разными были наши олимпийские боги.

Сморщенный, с тяжелым взглядом параноика Железный дровосек, который, казалось, вообще не спал и мог не отходить от стола сутками. Менялись усталые сестры, ассистенты, ему меняли маски, халаты и бахилы, а непрерывный процесс продолжался.

- Ванька, ты железный, что ли? – спрашивал его на операции ассистент-профессор.

- Да ну! – смеялся Дровосек. – Вот раньше были профессора: Спасокукоцкий, Войно-Ясенецкий. Светила! Элита! А мы с тобой кто? Ты – Дубинкин, я – Оглоблин. Пролетарии… Вот и приходится впахивать как лошадь. Блистать-то таланта нету.

Был желтый от привезенной из Африки малярии Китаец.

– Поехал, дурак, за большими деньгами. Пока спасал братьев по разуму, жена ушла к другу. Поменял, блин, жену на малярию. А деньги за год потратил. Даже машину не купил.

Был красивый, благородно седой, величественный профессор по кличке Шланг. На двери его кабинета блистала золоченая табличка с перечислением многочисленных званий: доктор медицинских наук, профессор, член-корр., лауреат и т.д.

– Прямо как надгробие. Только последней даты не хватает! – зло комментировал очередной оперирующий вместо Шланга ординатор.

Во время своих дежурств Шланг бесконечно обследовал поступающих больных, стараясь дотянуть до прихода на работу следующей смены, чтобы не оперировать самому. В результате вместо того, чтобы за час-полтора закончить тему, все отделение до конца его дежурства дергалось в напряженном ожидании. По пять-шесть раз за ночь лаборанты переделывали анализы, рентгенологи – снимки; в оперблоке, как оседланные лошади, торчали у пустого стола сестры и анестезиологи.

Но зато Шланг великолепно, ярко читал лекции и был кумиром студенток, меняя одну восторженную дурочку на другую чаще, чем операционное белье.

Пока другие выкладывались в оперблоке, Шланг коллекционировал научные звания, систематизируя и описывая чужие подвиги.

Да чего стоит диссертацию написать? Плевое дело: одна страничка текста в день, и через два месяца научный труд готов. Берете в библиотеке всю литературу по любой теме, а потом оттуда что-то, отсюда что-то, обобщаете, добавляете статистику, и все!

С неуважением коллег он легко мирился и презирал тех, кто был не способен так ловко устроится в жизни.

Противовесом Шланга был здоровенный мрачный дядька по кличке Гробовщик. В пятьдесят лет он оставался ординатором, не имеющим званий. Гробовщик оперировал очень быстро и всех, кого успевали дотащить до стола раньше клинической смерти, в том числе и явно безнадежных. Естественно, послеоперационная смертность у него зашкаливала.

– Иванов! – орал заведующий на очередном совещании, – ты опять всей больнице статистику испортил!

Иванов привычно молчал, безучастно глядя в окно. У него была своя правда:

– Работа стоящая, если из десяти покойников я вытащу хотя бы двоих. Положить мне на статистику.

Однако среди всего, в общем, слаженного и органичного коллектива хирургов была одна фигура, выглядевшая явно лишней.

Его звали Мамонт.

                                                               ***

Кличку Мамонту придумал я, и она прижилась. Настоящая его фамилия была Емельянов. Он работал на кафедре профессором-консультантом и был стар до безобразия. Невысокий, полноватый, незаметный старичок обитал в затрапезном кабинете напротив двери в туалет для персонала. Периодически шаркающей походкой ископаемого он пробирался в лекционный зал, подслеповато прикасаясь к стене всегда дрожащими бесцветными руками. Тихим голосом, невыразительно, по бумажкам читал скучные лекции, не обращая внимания ни на шум в аудитории, ни на нагло спящих в первых рядах студентов.

Как-то раз я бежал в лабораторию и на повороте столкнулся с пробирающимся вдоль стенки Мамонтом. В одной руке у меня был фанерный ящик-переноска, полный двухсотграммовых бутылок с мочой для анализа, в другой – пробирки с кровью. От столкновения моча выплеснулась на свежий накрахмаленный халат профессора. Он посмотрел на желтые вонючие пятна и только грустно улыбнулся. Я торопливо извинился и побежал дальше, а потом со смехом рассказывал приятелям, как облил Мамонта мочой, а он, старый пень, даже не заметил.

Зачем его вообще держали в клинике? Говорили, что во время войны он был главным хирургом какой-то армии или даже фронта. Говорили, что он спас от ампутации ногу «югославского Сталина» – Броз Тито после тяжелого огнестрельного перелома бедра. Ну и что? Когда это было? Зачем из жалости держать на кафедре старого деда с трясущимися руками? Ходячий памятник былым заслугам, занимающий чье-то место и не дающий дороги молодым. Сидел бы дома, смотрел телевизор да ловил рыбу на даче…

***

Главные неприятности в травме обычно происходят ночью, ближе к рассвету, когда все уже хотят спать, ноги ватные и в глазах песок. На флоте это время суток называют «собачья вахта».

В ту незабываемую ночь раненого зека привезли около пяти утра. Молодой крепкий мужик, богато украшенный тюремной росписью, выглядел совсем как живой. Только очень бледный и без сознания, да в промежутке между лопаткой и ключицей маленькая – сантиметра полтора – бескровная резаная ранка.

В травме это называется «зэковский удар», а когда-то, во времена Римской империи – «укол легионера». В этом месте у человека проходят два очень крупных сосуда: подмышечная артерия с одноименной веной и плечевой нервное сплетение. А под ними – купол легкого. Если сверху, параллельно шее, воткнуть нож, вся кровь за 20-30 секунд из человека вытечет в плевральную полость. Ранение смертельное по определению. Но здесь нож был узкими, и перерезанной оказалась только вена, да и то частично. Поэтому дяденьку успели довезти живого. Точнее, еще живого.

Первый сигнал тревоги я почувствовал, когда начал бегать персонал. Забегали сестры. Ну, ладно. Им по должности положено проявлять усердие. Потом бегом начали передвигаться врачи. Нас учили: бегущий доктор вызывает панику у персонала. Но здесь, видно, стало не до политеса.

Громко стукнули о стены с разбегу выбитые каталкой подпружиненные двери операционной. Пациента буквально кинули на стол. Над ним склонились сразу три анестезиолога, и через минуту он уже имел «в каждой дырке по трубке». Параллельно его раздевали, обкладывали стерильным бельем, мазали йодом и спиртом.

Оперсестры – две! – едва успели вывалить на столик инструменты, на ходу завязывая рукава стерильных халатов, как места анестезиологов заняли одетые мною хирурги. Анестезистки начали переливание крови. Лили сразу в подключичную и две вены на ногах. На мониторе светились нехорошие цифры: АД 40/10.