— Ну, завелся! Надевай и носи на здоровье! Нашел ради чего конференцию устраивать.

С мундиром Ноаса Лонгин Жибейка не расставался до самого отбытия.

Утром в день отлета Лонгин с сердечной благодарностью вернул взятый напрокат мундир, с не меньшей сердечностью принеся извинения за то, что вместо четырех завернутых в бумагу запасных пуговиц осталась только одна. «Понимаешь, какое дело! Помнишь Apartado Correos, это от почты сразу налево, там рядом с баром «Mamelic» стоит музыкальный автомат. Так он эти пуговицы жрет как ненормальный. Бросишь жетон за двадцать сентисимосов — он тебе проиграет пластинку. Бросишь пуговицу— сыграет сразу две. Уж ты не сердись, три пуговицы я проиграл».

Гунар посмеялся, буркнул что-то вроде «ну, ты даешь» — и больше о том не вспоминали.

Пересадка была в Париже. Дальше летели рейсовым турбореактивным самолетом. Последующие события Гунар Вэягал будто бы излагал так.

«И вот сидим, ждем своего пожирателя атмосферы, пора бы ему приземлиться. Рядом расположились совсем молоденькие девчушки, я-то думал, молодежный ансамбль или что-то в этом роде. Ан нет, спортсменки, возвращаются домой с мирового первенства по художественной гимнастике. Да, и еще пара православных священников, званий их не различаю, но, судя по всему, один генерал, другой рангом пониже. У того, который главный, глаза как у ребенка: пытливые, любознательные и такие цепкие — поглядит на тебя, будто тисками зажмет. В руках высокий посох с золотым навершием. Уж эти, думаю, с какого-нибудь съезда сторонников мира или международной конференции едут. Наконец сообщают: начинается проверка. Таможенники с пистолетами в кобурах копаются в чемоданах, щупают карманы. Что им надо, чего ищут, понятия не имею, лопочут что-то по-французски, я только плечами пожимаю. Перед посадкой полагается пройти через контрольные ворота.

Настал мой черед, прохожу — и сразу лампочки замигали, сигнал заверещал. Ну, завелись! Охранники подзывают переводчика — дескать, есть у меня что-то такое, чего не показываю. Говорю, нет ничего, пусть смотрят, где хотят, пусть обыскивают. Вторично прохожу через те же ворота, опять огни мигают, сигнал надрывается. И покуда мы там препирались, идет через ворота православный генерал. И у того огни горят и сигнал верещит. Но он спокойно что-то объяснил служащему, еще что-то добавил, я сразу смекнул, речь обо мне. Охранники смачно посмеялись по- французски, будто он им анекдотец выдал или отмочил ядреную шутку, — французский смех, его, знаете ли, ни с каким другим смехом не спутаешь. И меня пропустили.

— Прошу прощения, — уже потом, по дороге к самолету обратился я к хозяину золотого посоха, точнее, я никак к нему не обратился, кто знает; как к нему положено обращаться, а просто спросил: — Каким образом, позволено будет узнать, вы успокоили этих людей?

Он глянул на меня раз, другой, затем ответил на чистейшем латышском языке, я бы даже сказал — с нашим зунтянским выговором:

— Золото пуговиц моряков, как и золото моего посоха, суть золото профессиональной принадлежности. Таможенные правила на него не распространяются.

Так вот и выяснилось то, о чем прежде никто не догадывался: пуговицы Ноасова мундира в самом деле оказались золотыми. Присмотрелись к ним повнимательней — искусная ювелирная работа. И проба высокая. На одной из пуговиц мастер даже свое имя проставил — «Якоб Скангал. Амстердам».

Жена Виестура Вэягала Валия пятью дочерьми разрешалась на диво легко и быстро, а потому теперь, снова оказавшись в положении, в основном тревожилась о том, чтобы роды не застигли ее в неподходящем месте — в поле или на дороге. Шестой ребенок и поразил ее, и обрадовал. Он никак не планировался. А потому приметы, которые с самого начала надлежало воспринять как подаваемую ребенком весть, она истолковала превратно, посчитав их за несколько поспешное, но в общем неизбежное прощание с женским плодородием. Когда же осознала свою оплошность, Виестур смеялся так, что стекла в окнах дребезжали.

— Ян Райнис, женушка, на этот счет хорошо сказал: борьба еще не кончена, тебе, Лачплесис, спешит на помощь Спидола! У нас и без того в последнее время развелось слишком много разоружившихся мужчин, меня в их компанию что-то не тянет.

Но Валия все никак не могла прийти в себя, краснела, словно девчонка.

— Да ты не волнуйся, — успокаивал ее Виестур, — такой ты мне еще больше нравишься. Если у нас с тобой детей не будет, у кого ж они будут? Дом большой, зарабатываем прилично и на здоровье пока не жалуемся.

В продолжение всей осени Виестур жил с каким- то неземным, чудесным чувством, будто он не по тверди ступал, а скользил по воде. Жизнь вроде бы шла как обычно, в то же время необычно. Настоящее и будущее переплелись настолько, что действительное от кажущегося не отличить. Да, он и впрямь был счастлив. Неприятностей, забот по-прежнему хватало. В этом смысле мало что изменилось. Но при всем при том отличное настроение Виестура так прочно стало на якорь — ни поколебать его, ни с места сдвинуть; так иногда в горячую летнюю пору подойдет и на каких-то там небесных крюках прочно держится сенокосная пора; высоко, привольно разливается небесное сияние, даже наплывающие временами кучерявые облака ничего не затмевают, а ещё больше оттеняют яркую синеву неба.

Домой с работы Виестур, как правило, возвращался пешком и по дороге находил немало причин порадоваться. Сжатым полям и сочной зелени озимых, гулкой тишине, далеко разносящей лай собак, людские голоса, и зайцам на лесных опушках, до того отъевшимся на зеленях, что едва скакали на длинных своих ногах. Но больше всего радовала новая крыша «Вэягалов», на этот раз крытая красной черепицей. Дом казался богатым и веселым, как бы вернувшим красу первой молодости. Черепицу Виестур раздобыл в соседнем колхозе, точнее сказать, купил старый дом, избавив его от горькой участи — ветхой развалиной и призраком торчать на обочине дороги.

Такого прекрасного поля, с трех сторон обтекавшего «Вэягалы», Виестуру еще не приходилось видеть. Земледельцы потрудились на славу, как истинные художники. Где глаз просил раздолья — открывался простор; где хотелось купы деревьев — шумела березовая рощица. Это живое поле, словно чувствительный датчик, отмечало положение всего хозяйства в целом: как обрабатывают в нем земли, как сеют и убирают, какие получают урожаи, как обстоят дела с севооборотом. Времена, когда тут погибал снятый и расстеленный голенастый лен, миновали. Случались другие огрехи, не без этого. При хороших урожаях зерновых не знали, что делать с соломой. Вещь сама по себе добрая, но год постоит, другой… И этой осенью на окраине поля египетской пирамидой возвышается огромная скирда. Перепахать бы поле вместе с соломой, будет удобрение, а не дают, — солома еще может пригодиться.

Зима прошла благополучно, редкие оттепели, правда, примяли, сплющили сугробы, но озимые остались под снежным покровом. Шагая по проложенной бульдозером дороге, Виестур каждый раз оглядывал поле — не появились ли в снегу прогалины, — нет, пока не видать.

Март уж был на середине, а снег вроде бы сходить не собирался, скрипел под ногами, как в разгар зимы. И к старому все припадал да припадал новый снег. Но как-то утром, едва отворив дверь, Виестур почувствовал, как в лицо пахнуло теплым, влажным ветром. Деревья — пока еще голыми ветвями — беспокойно колыхались на размашистом ветру. Ожила красная черепичная крыша, звеня покатила капель. Снег в полях стал ноздреватым и рыхлым. Днем, когда сквозь облака пробилось солнце, зажурчали, заструились ручьи. Снег шуршал и похрустывал свежим сеном на сеновале.

В тот вечер, шагая окраиной большого поля, Виестур среди поредевших сугробов увидел перезимовавшую рожь. Разросшиеся зеленя освобождались из-под спуда, такие шустрые, взъерошенные, по-летнему сочные, что у Виестура глаза затуманились. По правде сказать, это были еще хрупкие ростки, зябко подрагивали они на ветру, но воображению Виестура поле рисовалось живым; оно дышало и ликовало, как только-только на свет явившийся ребенок, еще мокрый, но прекрасный, полный сил. Большего от новорожденного требовать невозможно, он так хорош, так многообещающ, насколько может быть хорошим и многообещающим пришедший в мир ребенок. Все остальное теперь в руках тех, кому положено заботиться о нем, оберегать от всяческих напастей.