Эта критика поэтики классицизма, пресловутых трех единств, это требование правдоподобия — Мирзоза, рупор авторских мыслей, поверяет искусство действительностью — так значительны, что Лессинг, немецкий продолжатель Дидро, в этом монологе нашел опору для своего эстетического учения и много лет спустя процитировал его в «Гамбургской драматургии».

Вот и судите сами, был ли Дидро в «Нескромных сокровищах» только последователем Кребилиона-сына. Не было ли у него других учителей?!.

Мы помним, как Лесаж просил Дидро произносить свои монологи в его слуховую трубку. Странно было бы предположить, что Дидро не читал «Хромого беса», где фантастический сюжет служит превосходной рамкой для картины общества, а под Испанией скрывается Франция его времени. Мало того, в числе персонажей «Нескромных сокровищ» мы встречаем Тюркаре, перекочевавшего из одноименной пьесы Лесажа.

Но думается мне, хотя никто из толковавших «Нескромные сокровища» об этом и не заикался, у Дидро был в этом романе еще один литературный образец. Я имею в виду горячо любимого им «Гулливера». Если всеми признано влияние на роман Дидро «Монахиня» Ричардсона (на мой взгляд, оно куда больше в его мещанских драмах), а на «Жака-фаталиста» — Стерна, казалось бы, так естественно предположить, что двуплановый роман Свифта, сатирическое изображение Англии в фантастическом сюжете, повлияло на такое же изображение Франции его поклонником — Дидро. Почему и этого англичанина, не менее достойного, чем Стерн, не говоря уже о Ричардсоне, не причислить к числу литературных учителей Дидро?!.

Профессор Дедейан в своем курсе лекций, прочитанном в Сорбонне в 1957–1958 годах, возводит к Свифту, но не к бессмертному «Путешествию Гулливера», этого он и не заметил, а к полузабытой «Битве книг» сороковую главу «Нескромных сокровищ»— «Сон Мирзозы». Это получается у профессора и доказательно и интересно. «Битва книг» отражает борьбу между архаистами и новаторами среди английских философов и литераторов конца XVII столетия.

Новаторы объединяются вокруг Тассо, Мильтона и их единомышленников… Архаисты — вокруг Гоббса, Декарта, Гассанди. Кавалерией руководит Вергилий.

Остроумие этого блистательного памфлета не могло не очаровать Дидро. Нисколько не удивительно, что он в «Сне Мирзозы» подражает или следует «Битве книг». После того как фаворитка султана поговорила о Гомере и Вергилии, Пиндаре и Горации, Сократе и Платоне, она обращает свои взоры на бюсты великих предков и современников, украшающие галерею, полную книг… За описанием каждого бюста следует содержательный комментарий, да и само описание красноречиво.

Возьмем хотя бы Сократа. Дидро самого с ним сравнивали. В чертах философа — честность, на устах — правдивость. Комментарий к этому бюсту таков: «Он был другом и жертвой своих добродетелей. Всю свою жизнь он старался просветить своих соотечественников, сделать их добродетельными, а^ они, неблагодарные, лишили его жизни».

Очень выразителен бюст Вольтера (кстати, ни один из бюстов не назван, читатели угадывали, кто на каждом из них изображен). Этот бюст окружен амурами, при нем два гения — истории и философии. Тут же две армии в боевом порядке.

Есть все основания предполагать, что на автора «Нескромных сокровищ» влияли и философские повести Вольтера и «Персидские письма» Монтескье.

Любопытно, как в «Сне Мирзозы» предстают критики. Это пигмеи, обрушивающие на статуи свои щелчки. «Но меня весьма забавляло, — говорит Мирзоза, а она в этой главе — рупор автора, — что щелчки, даже не коснувшись носа статуй, обращались на носы пигмеев. Рассмотрев их вблизи, я обнаружила, что они почти все курносые».

Впрочем, в галерее присутствуют и люди в черных одеждах, с кадилами и гирляндами, видимо панегиристы.

«Нескромные сокровища» вышли в свет не только без фамилии автора, но и под маркой несуществующего амстердамского издательства, зато с очень изящными иллюстрациями. Так же анонимно они несколько раз переиздавались в Голландии; в том же 1748 году, что говорит о бурном успехе романа, затем в 1753-м, с новыми иллюстрациями, в 1756-м, 1772-м. После смерти Дидро роман дважды издавал во Франции его душеприказчик Нэжон с добавлением трех неопубликованных глав.

Еще раз «Нескромные сокровища» вышли в 1833 году. Затем последовало запрещение переиздавать эту книгу, слишком фривольную для XIX столетия.

После ареста Дидро на первом допросе отрицал свое авторство, спрашивали ли его о «Философских мыслях», «Прогулке скептика», «Письме о слепых» или о «Нескромных сокровищах».

«Не знаю», — неизменно отвечал он и на вопрос, известен ли ему автор названного произведения.

Так же говорил он и когда его допрашивали о «Белой птице, детской сказке» — неопубликованной повести 1748 года.

Допрос происходил в июле. Но не прошло и месяца, как, добиваясь освобождения и изменив свою тактику, Дидро выдвинул новую версию. 13 августа

1749 года он писал военному министру, графу Даржансону: «Что касается «Белой птицы, детской сказки», она тоже не моя. Она — одной дамы, имя которой я не могу назвать, потому что она его скрывает. Я имел некоторое отношение к этому произведению, то есть я поправлял его орфографию, в части которой женщины, даже с самым сильным умом, слабы».

Нетрудно догадаться, что, приписывая авторство «Белой птицы» некоей анонимной даме, Дидро довольно прозрачно намекал на мадам Пюизье.

В те времена и другие писатели нередко дарили авторство своих произведений дамам, которым хотели сделать приятное. Дидро же в его обстоятельствах прибегнул к этой выдумке, чтобы снять с себя еще одно обвинение.

Повесть написана в той же модной тогда фривольной и ориентальной манере. «Белую птицу» принято считать еще больше, чем «Нескромные сокровища», своего рода белой вороной в его великолепном «птичнике».

Это не совсем верно: и в «Племяннике Рамо» и в «Жаке-фаталисте» Дидро развивает то, что начал в ранних своих памфлетах, в том числе и в этом.

Когда же неопубликованная «Белая птица» ходила по рукам в списках, взрывчатое действие ее было велико. Мангогул перекочевал в «детскую сказку», и здесь он тоже воспринимался современниками как шаржированный портрет Людовика XV.

Главный же криминал «Белой птицы» с точки зрения полиции заключался в реплике султанши: «Принц, воспитанный под наблюдением Истины!.. Это недостаточно нелепо, чтобы насмешить, но слишком несуразно, чтобы поверить… Принц, упорствующий в своем влечении к Истине!..»

Беррие, надо думать, не понравилась и фраза второй одалиски: «Она (истина. — А. А.) мало говорит в присутствии государя». Подозрительным могло показаться и следующее рассуждение первого эмира: «В этой семье (имеется в виду династия. — А. А.) были также и герои. История Японии повествует об одном, которого чтят до сих пор; его портреты появляются на табакерках, экранах, зонтиках всякий раз, как народ бывает недоволен царствующим государем: он позволяет себе выражать таким образом свое недовольство». В этом мог быть усмотрен намек на популярность Генриха IV Наваррского, предания о котором, как о справедливом короле, были очень распространены тогда во Франции. Да и самая мысль о том, что народ может быть недоволен своим государем, должна была внушать беспокойство охранителям трона.

Что же касается остального, пафос повести — она не слишком выделялась из общего потока либеральной французской литературы середины XVIII столетия — состоял в поучении, адресованном принцам и королям — они должны придерживаться истины, поскольку это возможно, и не чураться благоразумия и простоты. Увлекаться женской красотой им не возбраняется, но чары прелестниц ни в коем случае не должны подчинять себе государственные интересы.

Фривольности в «Белой птице» было куда меньше, чем в «Нескромных сокровищах», но к романам Кребильона-сына она была ближе. Это-то и позволило Дидро приписать «детскую сказку» мадам Пюизье, чья манера должна была больше напоминать эти галантные, женственные, чтобы не сказать — жеманные, произведения, чем его собственная манера.