Любопытны сама личность и биография автора. По своему происхождению он принадлежал к семье еще более привилегированной, чем Станиан. Он родился в 1671-м и не сделал головокружительной карьеры только потому, что, слишком либерально настроенный для Англии того времени, в 1705-м эмигрировал. С тех пор он путешествовал по Голландии, Италии, Франции. Умер в феврале 1715-го, в возрасте сорока двух лет. Как философ был учеником Локка, но многим обязан и Лейбницу и Пепу.

То, что Дидро занялся переводом этой книги, было для него уже не освоением истории Греции в английском толковании или медицинской терминологии, но непосредственным контактом с английской философией. А мы знаем его пристрастие к Локку и другим английским философам.

Кроме того, в отличие от двух предыдущих эта его работа была не только переводом.

Предисловие переводчика, его примечания, дополнения в самом тексте свидетельствовали, что Дидро читал и Монтэня и Паскаля, на него произвел впечатление святой Августин, он по меньшей мере заглядывал в Теренция и Горация, Цицерона и Тацита, но главным образом на него влияла английская философия.

Но глубоко неверно было бы думать, что книги влияют на авторов других книг сами по себе. Вольтер и Дидро сделались вольнодумцами, так же как Гельвеций и Гримм, Гольбах и Ламетри, вовсе не потому, что Бэкон, Гоббс и Локк написали такие-то книги, а они их прочли.

Расточительность двора и нищета народа, губительность предрассудков и заносчивость духовенства, жестокость зараженных ханжеством судей и тяжесть налогов, алчность откупщиков и повсеместное отсутствие справедливости — вот что прежде всего вывело из себя самых просвещенных людей Франции. Английская же философия только поддерживала их возмущение тем, что они видели вокруг.

Почему Дидро из множества английских авторов, казалось бы в равной мере заслуживающих его внимания, выбрал Шафтсбери?

Не смею утверждать, но предполагаю, что на эту мысль навели его чудеса на могиле янсенистского дьякона Шари. У самого англичанина решение написать очерк «Об энтузиазме» возникло под влиянием сумасбродств французских «пророков». Так называемые севенские фанатики укрылись в Лондоне после отмены Нантского эдикта и в своих пароксизмах религиозной истерии дошли до таких изуверств, что их неистовства вызвали вмешательство английского правительства. Произошло это в 1707 году. Но и тридцать с лишним лет спустя в столице не Англии, а Франции Дидро не мог не быть свидетелем такого же, если не большего, фанатизма янсенистов. Мы знаем, как он был наблюдателен, как интересовался жизнью парижских улиц!

Страшно подумать, до чего доводила толпу вера! Мужчины и женщины подвергали себя истязаниям в надежде, что в награду за это на них снизойдет божественная благодать.

Мало того… В собственной семье Дидро видел, какой урон вера в бога наносит всему человеческому. Его младший брат, едва окончив семинарию, несмотря на молодость, стал в родном Лангре немаловажной духовной персоной, и в нем уже проросли семена фанатизма, которые потом принесли ядовитейшие плоды. Вражда братьев из-за разности убеждений зайдет далеко и не потухнет, как мы знаем из сочинения каноника Марселя, со смертью обоих. Но и теперь, когда Дидье Пьеру всего двадцать три года, старший брат с грустью обнаруживает, что младший, родившийся чувствительным, с душой невыразимо чистой, загрязнил ее верой в бога. Он был бы умен, но религия сделала его мелочным и малодушным. Вопреки натуре этот уроженец Шампани грустен, молчалив, осмотрителен, редко бывает доволен. В нем уже начали вырабатываться тягостные житейские правила, которым он позже будет подчинять свое и пытаться подчинить чужое поведение. Правда, еще не теперь, а позже Дени со скорбью заметит, что Дидье Пьер был бы хорошим другом и хорошим братом, если бы религия не заставляла его заглушать в себе такие «низкие влечения». С горькой иронией старший брат думает о младшем: «Он — хороший христианин, ежеминутно показывающий, насколько было бы лучше, если бы он был хорошим человеком! На его примере видно, что так называемое евангелическое совершенство есть не что иное, как вредное искусство заглушать природу, которая, вероятно, и в нем заговорила бы так же сильно, как во мне».

Что делает Дени, закончив свой перевод «Принципов нравственной философии»? Он предпосылает ему посвящение брату. Оно предназначено для печати, да и сам Дени не пришел еще к полному отрицанию бога. В этом посвящении автор стремится доказать аббату и ему подобным всего-навсего несовместимость религии с фанатизмом и необходимость быть не только религиозным, а и добродетельным, то есть служить не одному богу, но и людям, и не искажать собственную человеческую природу.

И такое невинное, это посвящение вызвало негодование Дидье Пьера. За него брат аббат называет Дени еретиком.

Это объясняется тем, что посвящение попало не в бровь, а в глаз. Молодой аббат-фанатик и не может не возмущаться изобличением фанатизма.

Пока что Дени Дидро восстает еще только против суеверий и фанатизма, его примечания к очерку «О достоинстве и добродетели» написаны под явным влиянием галльского остроумия французского философа Монтэня. Но пылкость ученика не имеет ничего общего с благоразумием и осторожностью учителя.

Дидро позволяет себе такие возражения против фанатизма, на которые никогда бы не отважился Монтэнь.

Дидро идет дальше, чем другой его духовный отец, английский философ Локк. Локковский принцип здравого смысла, исповедуемый и Шафтсбери, так отточен и служит Дидро таким оружием в борьбе с богословием, каким не служил и не мог служить его английским учителям. Ведь в Англии уже давно отзвучали громы «великого бунта», а во Франции он еще только начинался.

Недаром перевод Дидро наделал много шуму. Упоминания о нем были в обзорах двух периодических изданий — иезуитского «Журналь де Треву» и янсенистского «Журналь де саван». Аббат Дефонтен в VIII томе своих «Разборов нескольких новых книг» высказался о переводчике весьма подробно и проницательно. Обозреватель «Журналь де саван» писал, что переводчик, воспользовавшись критикой религии у Шафтсбери, отдал свои симпатии деизму.

Не приходится удивляться и тому, что Дидро, недовольный порядками на земле — он и на себе испытал эти порядки, — начинает с атаки неба. Как заметил Маркс, критика неба превращалась в критику земли, критика теологии в критику политики.

Много позже, в 1762-м, Дидро напишет своей подруге Софи Волан: главной темой их бесед в салоне барона Гольбаха (постоянном месте сборищ энциклопедистов) служат политика и религия. В 1745-м он думает и пишет еще только о религии, и то пока ограничиваясь критикой суеверий и фанатизма.

Но Дидро, так зло посмеявшийся над верой в проделке с братом Ангелом и в другой — с семинарией святого Сульпиция, вышучивающий совет отца помолиться перед поступлением к прокурору, очень быстро придет к полному неверию. А неверие, в свою очередь, только первый шаг на пути к материалистической философии. Дидро понадобится всего четыре года, чтобы от критики фанатизма перейти к критике идеализма, и от примечаний к переводу сочинения Шафтсбери — к «Письму о слепых в назидание зрячим». Потому-то эти четыре года и окажутся равными трем лье, отделяющим Париж от Венсенна.

Однако за «Принципами нравственной философии» последует не сразу «Письмо о слепых», а сперва «Философские мысли».

Сомнительно, как утверждают некоторые, и в том числе собственная дочь Дидро, что мысль написать первое самостоятельное произведение ему внушило желание добыть денег для своей любовницы мадам Пюизье. Впрочем, эта дама не лишена была корыстолюбия, у Дидро не было иного способа достать денег, а малые цели, как известно, могут вызвать большие последствия.

Так или иначе, «Философские мысли» явились естественным продолжением и развитием предисловия, примечаний, дополнений к тексту и посвящения брату, сопровождавших перевод четвертой части книги Шафтсбери.

Как утверждали те, кто наблюдал за его работой, Дидро набросал свои «Философские мысли» на бумагу между страстной пятницей и первым днем святой недели, то есть как бы издеваясь над посвященными господу богу днями, и со стремительной быстротой. В этом нет ничего уже такого неправдоподобного, если знать, с какой поспешностью он всегда выполнял задуманное, касалось ли это его страстей, хитроумных проделок, литературных или философских замыслов. И, кроме того, нет никаких сомнений, что мысли эти уже не раз высказывались в дружеских беседах в кафе «Регентство» и кафе «Прокоп», а облечь их в изящную форму не составляло для Дидро особого труда.