Это было в середине 30-х годов, в доме отдыха ученых в Старом Петергофе. За столом было тихо. К первому завтраку пришли еще не познакомившиеся друг с другом отдыхающие. И разговор был негромкий, подчеркнуто вежливый, неопределенный.

— Передайте мне, пожалуйста, соль… Вы на полный срок?

— Да.

— А я только на две недели…

— Нет, погода еще установится.

— Предсказывали сухую, раннюю осень? Да?

— А я не верю что-то предсказаниям… — И так далее.

Сестра-хозяйка — полная, рыжая, причесанная гладко, на прямой пробор, о которой все почему-то знали, что ревнивый муж по три раза в день звонит ей по телефону, вошла с бумагами в руках и спросила:

— Есть партийные?

Высокий старик в очках, с седой бородкой, неторопливо отозвался:

— Я партийный. — И пояснил: — Член партии «Народная воля».

Это был Николай Александрович Морозов, известный революционер, участник террористической организации «Свобода или смерть», тайно возникшей внутри «Земли и воли», член ее Исполнительного Комитета, один из редакторов ее печатного органа — журнала «Работник» и член Центральной секции Интернационала.

Сестра-хозяйка спокойно записала ответ Морозова, пожелала приятного аппетита и удалилась. За столом поднялся глухой говор, пожилая дама с приятным лицом (очевидно, жена Морозова) улыбнулась, смеясь назвала мужа «лапочкой», и завтрак спокойно продолжался.

Не могу передать, как я был заинтересован. Незадолго до поездки в Старый Петергоф я прочел книгу Морозова «Откровение в грозе и буре», написанную в Алексеевском равелине и Шлиссельбургской крепости, и убедился в том, что Морозов не только знаменитый революционер, который почти 29 лет провел в заключении, но и своеобразный ученый, занимавшийся историей науки, и в частности Апокалипсисом, христианским произведением, помещенным в конце Нового Завета.

Морозов полагал, что автор Апокалипсиса — неведомый пророк Иоанн — это действительно знаменитый раннехристианский деятель Иоанн Хризостом Антиохийский, живший с 354 по 407 год нашей эры, сосланный на остров Патмос. Свое толкование и датировку Морозов строил на интерпретации Апокалипсиса как описания небесных явлений, в частности, положения планет при солнечных затмениях.

Ничего не понимая в астрономии, я тем не менее был поражен характером этих толкований, связанных с детскими впечатлениями Морозова и некоторыми более поздними впечатлениями, похожими на те, которые подсказали пророку Иоанну его загадочную книгу.

На первый взгляд умение или способность поставить себя на место внеисторического или исторического лица не представляет собой ничего особенного. Но я на себе неоднократно испытывал эту возможность, и каждый раз терпел поражение. Близкая к таланту преображения, подобная черта встречается в жизни крайне редко — даже люди, посвятившие себя искусству, почти никогда ею не обладают.

Читая «Откровение в грозе и буре», я думал не о пророке Иоанне, а о Н. А. Морозове, который, казалось мне, скончался так давно, что не стоило даже справляться о нем в энциклопедии. Оказаться в одном доме с ним, видеться каждый день, провести вместе целый месяц — такого подарка судьбы я не ожидал. Правда, мне казалось, что едва ли удастся вскоре близко познакомиться с ним, услышать рассказы о его необыкновенном прошлом, воспользоваться тем, что я недавно прочел его удивительную книгу, поговорить и т. д.

Но делу помогла его милая жена Ксения Алексеевна. Женщины сходятся легче, чем мужчины, и через день-два я, вернувшись после прогулки, застал наших жен в оживленном разговоре. А вечером, когда после ужина разговор возобновился, к нему присоединились одновременно и я и Николай Александрович. Беседа шла о моих книгах, но я ловко перевел ее на «Откровение в грозе и буре».

— Ах, вы прочли? — живо спросил Николай Александрович. — И не очень скучали?

— Напротив. Я задумался над тем фактом, что, занятые земными делами, мы никогда не интересуемся тем, что происходит на небе, кроме, разумеется, астрономов.

— Нет, этого сказать нельзя. В городах — пожалуй. А в деревне думают, — возразил Николай Александрович. — Или, по меньшей мере, думали.

Он говорил тихо и неторопливо.

— А поэты? — сказала Ксения Алексеевна и процитировала: — «Тучки небесные, вечные странники…» — Она прочитала стихотворение до конца.

— Вот мне и кажется, что автор Апокалипсиса был поэтом. Вообще говоря, я убежден, что, если бы вы не были в заточении, вам не удалось бы написать эту книгу. Она требует долгодневного уединения.

— Почему же? Полного уединения не было. А еще о чем вы подумали, читая мои толкования?

— О том, что для того, чтобы его написать, нужно было поставить себя на место этого пророка. И что эта черта вообще для вас характерна.

— А разве вы не ставите себя на место своих героев, когда пишете свои романы?

— Да, может быть. Но я долго этому учился. И не всегда получается. И только потому, что стал заниматься психологической прозой. А вам, по-моему, не надо было этому учиться. Вы таким родились.

— Как это верно! — с восторгом сказала Ксения Алексеевна. — Лапочка, ведь ты привез сюда свои повести?

— Привез. Я надеялся, что мне удастся здесь еще немного над ними поработать.

— Вот и прекрасно. Хотите их прочитать? — спросила она меня.

— Еще бы!

Разговор был вдвое длиннее и запомнился мне только потому, что это был первый из множества других, упрочивших знакомство с Морозовым. После Петергофа мы стали бывать у них и подружились, хотя он был почти втрое старше меня, а Ксения Алексеевна вдвое старше Лидии Николаевны. Но еще в Петергофе они рассказали нам множество удивительных историй, которые, к сожалению, я в свое время не записал и которые приходится теперь по памяти рассказывать в этой книге.

«Повести моей жизни» были увлекательным чтением. И не только потому, что в книге (которая в полном виде появилась лишь в 1947 году, через год после смерти Николая Александровича) рассказывалось о смертельно опасных событиях, которыми была полна жизнь Морозова в молодости, но и потому, что каждый поступок этого необычайно совестливого человека сопровождался самоотчетом. Я написал, что он обладал редкой способностью ставить себя на место любого участника любого происшествия, из которых состояла его жизнь. Но в этой книге он сумел сделать большее. Каждый раз, когда надо было принять ответственное решение, он как бы сталкивал себя с самим собой, и спор между двумя «я» всегда решался в пользу самопожертвования во имя служения народу.

Следить за спорами, сопровождавшими каждый его поступок, было необычайно интересно, тем более что эти острые диалоги были написаны с бесспорным талантом. Конечно, они были в известной мере приблизительны — невозможно поверить, что в памяти сохранились выраженные с такой подлинностью размышления. Но сохранились чувства, которые Николай Александрович испытывал в любом случае — будь то арест, попытка побега, попытка освободить из заключения товарища, борьба с душевным смятением, победа над отчаянием.

Размышления были отражением чувств, а чувства сохранились потому, что им помогала последовательность — черта глубоко характерная для всей жизни Морозова и неизменно сопровождавшая его деятельность, чем бы он ни занимался — политикой в ее активном выражении или наукой. Занимаясь одним делом, он решительно отстранял все другие.

В крепости он в течение одного месяца изучил немецкий язык, а потом английский, испанский и португальский. Шведский и датский не были изучены только потому, что в России еще не были изданы самоучители, с помощью которых можно было их изучать.

В годы его испытаний вырабатывался характер, и надо сказать, что это был необыкновенный характер, о котором рассказать почти невозможно, потому что он был одновременно и сложен и прост. Глубокий и беспощадный самоанализ соединялся в нем с детской наивностью, боязнь смерти, естественная для любого существа (будь то человек или зверь), отсутствовала полностью, и крайне редкие случаи, когда он ее чувствовал, рассматривались как постыдная слабость, а подчас — как преступление. Он чувствовал ответственность не только перед своими друзьями, ежеминутно находившимися перед лицом смертельной опасности, а перед всем человечеством и, как это ни странно, больше того — перед природой.