Войдя под высокие, гулкие своды, король был потрясен размерами открывшегося ему помещения. Слава госпиталя была не только заслужена, но может быть даже и преуменьшена. Главная больничная зала была длиною в восемьдесят, а может быть и сто шагов. Шириною в сорок, как минимум. Своды были почти также высоки как купол средних размеров собора. Впрочем, помещение и строилось для богослужебных целей. К 1185 году планы архитекторов и строителей времен первого крестового похода уже забылись.
Само собой разумеется, главная лечебная зала обладала соответствующей акустикой, так что каждый стон, крик или даже глубокий вздох, получал вторую жизнь под большими сводами. Больные лежали на деревянных топчанах в восемь рядов. Между этими рядами передвигалось двадцать или тридцать монахов, одетых также как король и его спутник. Они ухаживали тем, кто не мог встать, а таких здесь было большинство. Они давали им прописанное лекарство, выносили судна с испражнениями, раздавали пищу и выполняли простейшие лекарские назначения. Для того, чтобы, например, пустить кровь, приходилось, звать врача.
Король, увидев это, без всякого преувеличения море человеческого страдания, замер, растеряно оглядываясь. Красные полотнища с белыми крестами на стенах, распятия. Свет падал на все это больничное «великолепие» из шестнадцати узких, но очень высоких окон, облюбованных голубями. Птицы добавляли обертона своего воркования к общему нестихающему гулу.
И еще, что обращало на себя внимание — сильнейшая вонь, несмотря на огромный объем «палаты» и отсутствие витражей во многих окнах. Запахи прежних больных и их болезней слежались и утрамбовались здесь, нынешние пациенты тоже пахли не амброй и сандалом. Его величество поморщился и почувствовал, что кто-то ухватил его за край ремешка, которым была подпоясана сутана. Он увидел худого, заросшего как Иоанн Креститель, человека, он тянул к своему монарху свободную руку, странно улыбаясь и обнажая осколки зубов. Понять, что ему было нужно, король не мог, в нем пробудилось брезгливое чувство, но он не знал, можно ли его проявить. Местный Вергилий уже отошел достаточно далеко. Обернувшись, он увидел, что происходит и стремительно бросился обратно.
— Чего он хочет, я ничего не понимаю, — спросил Бодуэн.
Вместо ответа монах резко наступил подошвой своей сандалии на прицепившуюся к его величеству руку. «Иоанн Креститель» заверещал и стал отползать к своему месту. Пятеро или шестеро разномастных больных, заинтересовавшихся этой сценой и даже привставших на своих лежаках, тут же стали укладываться и демонстративно отворачиваться, видимо успели освоить, что монахи в этой больнице всегда правы.
— Идемте, Ваше величество, идемте! — очень тихо, но очень настойчиво прошептал монах-госпитальер.
— Так чего он от меня хотел?
— Я объясню вам позже.
По широкому проходу между рядами лежаков, переступая через лужи мочи, стараясь не зацепиться за туловища тех, кому не нашлось места на топчане, король с провожатым пересекли залу и попали в неширокий темный коридор.
— Осторожно, Ваше величество.
Впереди оказалось несколько ступенек, потом через полтора десятка шагов еще несколько.
— Это подземелье? — недовольно спросил Бодуэн.
— Да, Ваше величество, но не слишком глубокое.
Последовало еще несколько поворотов и ступенчатых спусков, результатом этих блужданий явилась довольно большая комната, примерно, семь на семь шагов, довольно хорошо освещенная. Вдоль стен стояло несколько грубых деревянных сидений. Часть этих сидений была занята. Причем все сидевшие были в капюшонах.
Когда вошел Бодуэн IV, все остальные почти одновременно обнажили головы. Первым это сделал граф Д'Амьен, великий провизор иоаннитов. По разные стороны от него сидели влиятельнейшие палестинские владетели — маркиз Конрад Монферратский и граф Раймунд Триполитанский. У противоположной стены король увидел крепкого седого старика с пухлым лицом и суетливыми руками. Это был сам Иерусалимский патриарх Гонорий. Ради конспирации он оделся очень просто и его выдавала лишь фиолетовая мантелета. Спутник короля тоже обнажил голову и оказался еще почти молодым человеком, с холодными темными глазами и раздвоенной губой.
Граф Д'Амьен обвел взглядом всех присутствующих.
— Я прошу прощения за этот маскарад у всех высоких друзей ордена иоаннитов.
— Да, граф, — капризно сказал король и недовольно потряс рукавом своей серой одежды, — неужели это до такой степени было необходимо?
Великий провизор мягко улыбнулся.
— Это рабочее облачение братьев-госпитальеров, в нем они совершают основную часть своего подвига, обихаживая больных паломников; я попросил всех вас облачиться в него в основном для вашей личной безопасности.
Раймунд Триполитанский — квадратный, белокурый мужчина лет сорока, громко кашлянул в приставленную ко рту ладонь, она была так внушительна, что могло показаться, что рыцарь позабыл снять свою железную перчатку.
Д'Амьен продолжил:
— Я понимаю, что любой из нас, за исключением, естественно, особ духовного звания, может постоять за свою честь в открытом поединке, но дело в том, что наш нынешний враг не таков, чтобы хотеть открытого и честного боя. И я почел своей обязанностью принять свои меры.
— Говорите, граф, яснее, — сказал в ответ на это заявление Конрад Монферратский, по его длинному, темному лицу было заметно, что он чем-то недоволен.
— Одним словом, мне не хотелось бы, чтобы ищейки де Торрожа дознались, что вы все собрались в этом помещении. Попасть сюда можно только с ведома высших чинов нашего ордена. Вне зависимости от того, как и чем закончится наш разговор, я уверен, каждый пожелает сохранить этот факт в тайне. Отсюда все предосторожности. Особенно же они станут важны в том случае, если мы найдем общий язык.
Ответом говорившему было молчание. Если бы в подземелье были мухи, стало бы слышно как они жужжат.
Раймунд Триполитанский снова поднял ко рту свою свернутую трубой ладонь, но кашлять раздумал.
— Де Торрож при смерти, это знают все, даже мои поварята. Не разумнее ли нам подождать выборов нового великого магистра и, посмотрев, как он будет себя вести, решить, стоит ли нам устраивать подобные собрания.
