Не говоря больше ни слова, де Труа швырнул тонкую волосяную веревку и через мгновение хозяин хрипя валялся у ног каурой кобылы. Держа веревку левой рукой, де Труа достал правой свою саблю и выразительно показал ее работягам с грязными ногами.

Короче говоря, все устроилось. Вскоре преследователь мчался в прежнем направлении на крепком крестьянском жеребце. Этот коренастый работяга, конечно, не подошел бы родовитому рыцарю для участия в турнире пред очами особ королевской крови, но ногами перебирал хорошо.

В середине этого дня де Труа впервые увидел спину того, за кем гнался. Это случилось уже на берегу Иордана. В этом месте отроги гор подходили к извилистому руслу реки почти вплотную. Прямо от воды начинались пологие каменные осыпи, дальше подъем становился круче. Огромное количество ежевики и еще каких-то колючек.

Де Труа скакал в подвижной дырявой тени смоковниц не пришпоривая коня. Он хотел издали увидеть своего врага, чтобы подготовиться к встрече. И это ему удалось. Заросли кончились. Де Труа натянул поводья, увидев показавшегося впереди коня. Он был без всадника, с опущенными поводьями. Он стоял один на пустынном берегу реки. Преследователь внимательно присмотрелся, поблизости — никого. Берега Иордана почти полностью заросли камышами и тростником, конь был брошен на небольшом участке песчаного пляжа. Куда же девался брат Гийом? В несколько мгновений невозможно исчезнуть. Неужели превратился в рыбу. Или его здесь ждала лодка.

Ах, вон он где. Из воды на том берегу выбралась человеческая фигурка, оглянулась. Де Труа похвалил себя за то, что остался в глубине древесной тени.

Ничего, видимо, не разглядев, брат Гийом стал подниматься вверх по каменной насыпи.

Де Труа спрыгнул с коня и обмотал поводья вокруг первого подвернувшегося сука. Теперь конь ему не понадобится, он почему-то был в этом уверен. Достал из-за пазухи кисет с монетами, вспомнил о яффском «кладе» и зашвырнул, усмехнувшись, кисет в кусты. А вот кинжал может понадобится. Де Труа вынул из седельной сумки кусок вяленого мяса, позаимствованного на ферме, и сунул в рот.

Начал осторожно жевать своими разбитыми зубами. Погоня может не закончиться в ближайшие часы, имело смысл подкрепиться.

Совершая все эти манипуляции, де Труа краем глаза следил за тем как брат Гийом преодолевает осыпь и приближается к ежевичному поясу. Сейчас он в последний раз оглянется и можно будет спускаться к реке. Карабкаясь вверх по каменистому склону, прячась за выступами скал, замирая когда какой-нибудь неосторожный камень из-под его ноги срывался вниз, де Труа пытался для себя решить один вопрос — знает ли брат Гийом что за ним кто-то гонится или нет. Судя по тому, как он бросил коня на открытом месте, никак не позаботившись об уничтожении этого следа, нет. О том же свидетельствовала и та безоглядная уверенность, с которой он устремлялся вперед по горным распадкам. Может быть там есть какая-то крепость, где его ждут? Неприступная, и до нее уже недалеко?

Кстати, эта самоуверенность очень облегчала задачу преследователя, держась на определенном расстоянии от преследуемого он мог без особых усилий удерживать его в поле зрения, ничуть не рискуя сам попасться ему на глаза.

Когда де Труа переплыл реку, он впервые подумал о том, что собственно не знает, зачем он гонится за этим человеком. Сражение там под Хиттином, и Саладин и де Ридфор, и само противостояние Запада и Востока, христианского и мусульманского мира, вдруг потеряло свою насущность и остроту, как будто воды Иордана промыли глаза его души и реальные размеры событий и предметов ему стали внятны.

Так зачем он гонится за этим человеком? И что он знает о нем? Например, что брат Гийом хотел его убить, и, быть может, до сих пор этого хочет. А по естественным людским законам такой человек сам заслуживает смерти. Так значит направляясь к его повозке там в обозе у Хиттинской долины, он хотел убить его? Это было не исключено, но не это было главным. Неожиданное бегство брата Гийома явилось для него большим облегчением, дав понятный и непосредственный стимул к действию. Чтобы он делал там над его трупом? Куда бы направил стопы, похоронив его? Жизнь бы пересохла, как мелкая река в июле. И теперь, имея все возможности быстро догнать карабкающегося вверх старика — в свои сорок восемь лет брат Гийом казался де Труа стариком, — он всячески откладывает этот момент. Надо быть честным с собой, он словно боится его догнать. Или растягивает некое удовольствие. Или надеется, что он его куда-нибудь приведет. Куда? О как бы он хотел, чтобы у него были хоть какие-нибудь ожидания, если бы он знал чего бы он хотел хотеть!

За время совместного путешествия в католической армии де Труа растратил часть своего мистического уважения к брату Гийому, уж слишком обыденным и обыкновенным тот выглядел во время него. Почти сумел разочаровать. А может быть специально это делал? И это несмотря на два разговора в подземелье и на башне, несмотря на случай в госпитале св. Иоанна. Аргументы памяти быстро бледнеют в присутствии аргументов реальности. Даже самые трезвые и опытные люди пасуют в таких ситуациях. Он был уже готов пожалеть об изувеченных пытками людях — хоть вряд ли, я думаю, был способен пожалеть хоть кого-нибудь. Комическая история с сарацинским лазутчиком лишь усугубляла бессмысленность и двусмысленность положения. И тут такой подарок судьбы — бегство. Целеустремленное. Самоуверенное, без малейших попыток замести следы.

Через несколько часов неустанного карабканья, насквозь промокшая одежда высохла. Стало даже жарко. Выглядывая из-за очередного валуна де Труа искал взглядом белую рубаху брата Гийома и неизменно находил ее там, где рассчитывал отыскать. Монах, несмотря на свой зрелый возраст, двигался неутомимо и равномерно. Де Труа был вдвое моложе его, но довольно скоро стал ощущать, что погоня перестает быть приятным приключением. Обувь постепенно приходила в негодность, на руках появились царапины и ссадины, под ногтями занозы.

Что может искать в этих горах человек, уже достигший заветной своей цели. Причем цели громадной, хотя может быть и низкой, как сказал бы правоверный христианин. Интересно, как отреагировал бы лев ислама Саладин, если бы ему объяснили, что все происходящее, и его блистательная победа в том числе, дело рук одного голубоглазого монаха, карабкающегося между выветрившимися валунами, по направлению к чахлой, кривой сосне, венчающей никому не известный и ненужный уступ, затерянный среди никак не называющихся горных отрогов.