Вирхов опубликовал более двух тысяч статей и десятки книг. Учась в Дьюке, Фармер читал переведенные работы Вирхова и материалы о нем. Деятельность Вирхова – начатое смолоду бесконечное приключение, совмещающее интеллектуальные и практические задачи, – поразила воображение умного юноши. Когда Вирхову было всего двадцать шесть лет, правительство Германии отправило его в Верхнюю Силезию, поручив доложить об эпидемии голодной лихорадки (сейчас ее называют возвратной лихорадкой). Вирхов обнаружил бедствующие земли, населенные поляками, отданные владельцами на откуп управляющим. Население питалось в основном картошкой и водкой, постоянно страдало от малярии и дизентерии. В своем докладе немецкому правительству Вирхов писал: эпидемия вызвана ужасающими условиями жизни, коим правительство способствовало, а улучшению способствовать и не думает. Только через сорок лет ученые идентифицировали все источники возвратной лихорадки, которая передается через вшей. И в дальнейшем исследования показали, что Вирхов был прав. Эпидемии обычно возникают после общественных беспорядков, приводящих к скоплениям людей, антисанитарии и недоеданию. В своем докладе Вирхов сформулировал основной закон эпидемиологии: “Если болезнь – это проявление отдельной жизни в неблагоприятных условиях, тогда эпидемии должны отражать большие системные нарушения в жизни больших групп людей”. Жителям Верхней Силезии для излечения он прописал “установление полной и неограниченной демократии”. Это означало, помимо прочего: сделать польский язык официальным, взимать налоги с богатых, а не с бедных, разделить церковь и правительство, строить дороги, вновь открыть приюты для сирот, вкладывать деньги в сельское хозяйство. Правительство уволило его. Вирхов писал: “Я предлагал политику профилактики, но мои оппоненты предпочитали лечить симптомы”.

У него был талант к афоризмам: “Медицина – это социальная наука, а политика – это не что иное, как медицина в крупном масштабе”. “Это наше проклятие, что мы можем приспосабливаться к самым ужасным условиям”. “Медицинское образование дается не для того, чтобы обеспечить жизнь медиков, а для того, чтобы обеспечить здоровье общества”. “Настоящие защитники бедных – это врачи, и большинство социальных проблем должны решать именно они”. Фармер больше всего любил это последнее высказывание.

Фармеру импонировало мировоззрение Вирхова. “Вирхов видел все в комплексе, – говорил он. – Патологию, социальную медицину, политику, антропологию. Эта модель мне нравится”.

У Фармера сложился, частично благодаря Вирхову, этический подход к проблемам здравоохранения. Еще в Дьюке он нашел и конкретные примеры.

Он читал много книг и статей по антропологии и истории, социологии и политике. Он интересовался текущими событиями, особенно разгулом насилия в Латинской Америке. Когда в 1980 году архиепископ Оскар Ромеро был убит правыми экстремистами в Сальвадоре, преподаватели и студенты устроили в знак протеста ночную службу в часовне Дьюка, и Фармер пришел со всеми. Кроме того, он почитал кое-какие материалы, чтобы ознакомиться с направлением в католицизме, называемом теологией освобождения, которое проповедовал Ромеро, за что и был убит. Эту доктрину разработали латиноамериканские теологи, и в конце 1960-х католические епископы в Латинской Америке утвердили некоторые ее положения. Епископ в Бруксвиле, когда-то проводивший конфирмацию Фармера, главным образом предупреждал об опасностях секса вне супружества. Но в тех церковных документах, что теперь читал Фармер, латиноамериканские епископы говорили об угнетении бедных, которое называли “узаконенным грехом”. Они заявляли, что обязанность церкви – обеспечивать “преференцию для бедных”. Фармер помнит, как он подумал: “Вот это да! Это не те католики, которых я знал в детстве”.

Но Фармер не сказал бы, что политика или религия его очень сильно увлекли. Им руководило не столько возмущение, сколько любопытство относительно устройства мира. У него было ощущение, что правда о том, что происходит в таких странах, как Сальвадор, большинству американцев неизвестна. И скорее именно любопытство привело его в лагеря рабочих-иммигрантов, расположенные недалеко от Дьюка: “Вот я здесь, в очень богатом университете, где распространены удобные нам взгляды. И вдруг знакомлюсь с монахиней, бельгийкой Юлианной Девольф, которая работает по программе содействия Союзу сельскохозяйственных рабочих. Она – пример настоящего бесстрашия. Я помню, как подумал, что еще не встречал человека столь решительного и преданного делу, что в ней удивительно сочетаются гордыня и смирение. Гаитянские рабочие ее боготворили”. Потом Фармер расширил круг знакомств с такими, как он называл их, “церковными дамами”. Они произвели на него изрядное впечатление, но не своей набожностью, а неутомимой борьбой за интересы рабочих-иммигрантов. “Они гораздо более воинственны, если можно употребить здесь это слово, чем белые либералы и ученые-теоретики. Эти дамы, в своих практичных, как положено монахиням, башмаках, отстаивали права рабочих перед работодателями, развозили иммигрантов по больницам и судам, переводили для них, доставали им продукты и водительские права”.

Объезжая с сестрой Юлианной табачные плантации Северной Каролины, Фармер знакомился с гаитянами. Те жили в ужасных условиях, по сравнению с которыми его собственное детство в автобусе и на лодке казалось идиллией. Он начал читать про Гаити все, что только можно было найти. К окончанию университета он написал статью на шесть тысяч слов о гаитянах, работающих в полях неподалеку от Дьюка. Статья называлась “Бездомные гаитяне”. Фармер пришел к заключению, что гаитяне и у себя на родине, и за границей самые бесправные из бесправных, самые обездоленные из обездоленных.

Фармер окончил Дьюк с отличием и покинул университет, пылая интересом ко всему, что касалось гаитян. Он посещал центр временного содержания во Флориде, принимал участие в протестах против несправедливого “фаворитизма” американской иммиграционной политики, согласно которой почти всех кубинских беженцев принимали в страну, а гаитян, как правило, отсылали обратно, обрекая на голод и болезни под гнетом самой жестокой, самой эгоистичной диктатуры Карибского бассейна. К этому моменту Фармер определенно прогрессировал, по его собственным словам, от любопытства к возмущению. Впрочем, любопытство тоже еще оставалось.

История этой страны достойна пера Гомера, или Толстого, или, если послушать Фармера, Толкиена. Прибытие Колумба на остров, который он назвал Эспаньолой, последующее истребление индейцев-араваков. Раздел острова между Францией и Испанией. Французам досталась западная треть острова, где они основали рабовладельческую колонию, приносившую баснословную прибыль и отличавшуюся жестокими порядками: треть каждой новой партии рабов, доставляемых из Западной Африки, умирала в течение трех лет. Долгое кровавое восстание рабов началось в 1791 году, и даже Наполеон с сорокатысячной армией не мог его подавить. Наконец, в 1804 году было создано первое в Латинской Америке независимое государство, Гаити, и первая в мире республика чернокожих. Но следующие двести лет после объявления независимости страной управляли из рук вон плохо, по указке и при помощи иностранных держав, особенно Франции и Соединенных Штатов. А с 1915 по 1934 год страна была оккупирована Корпусом морской пехоты США, он же ею и управлял.

Фармеру история Гаити и впрямь напоминала “Властелина колец”: нескончаемая эпическая битва между богатыми и бедными, между добром и злом. Он с восхищением читал о культуре этой страны. Оказалось, у Гаити есть своя музыка и литература, картины гаитянских художников висят в европейских и американских музеях. Народ Гаити исповедовал сложную религию – вуду, где почитались некое далекое высшее божество и целый пантеон божественных сущностей, включающий и католических святых. Эта система веровании заслуживала внимательного изучения еще и потому, что ее обычно понимали неверно и осыпали насмешками. И гаитянский креольский язык, вопреки расхожему мнению, оказался не корявым местным наречием, но, по существу, одним из романских языков, производным от французского, а по некоторым фонетическим особенностям и грамматическим структурам – определенно африканским. Язык этот уникален для Гаити, красивый, выразительный, возникший в результате суровой необходимости, так как хозяева-французы намеренно разделяли рабов, говорящих на одном языке, и рабы придумали другой, общий. Фармер начал изучать креольский, перед тем как отправиться в Гаити весной 1983-го. Он планировал провести там год.