— Я могу спокойно тебя оставить, — начал больной, — так как знаю, что ты, несмотря на свою молодость, не нуждаешься ни в опоре, ни в опекунах. Во всех денежных делах положись на Аткинса. Его ироничный ум и презрительное отношение к людям никогда не внушали мне особой симпатии, но за время работы с ним, а это без малого двадцать лет, я убедился, что он — человек в высшей степени порядочный и искренне преданный нашей семье. Аткинс составил себе хорошее состояние и мог бы давно открыть собственное дело, но предпочел не оставлять меня. После моей смерти он будет вести дела так, как при мне, заботясь о твоей выгоде, пока ты не выйдешь замуж, что может произойти очень скоро.

— Папа, — спокойно прервала его дочь, — я должна тебе сообщить, что у меня только что был мистер Алисон. Он сделал мне предложение.

Больной выпрямился: его лицо выразило напряженное ожидание.

— Что же ты ответила? — спросил он.

— Я дала согласие!

— Вот как?! — воскликнул Форест, снова опустив голову на подушки, и замолчал.

Джен с удивлением наклонилась к нему.

— Ты, кажется, недоволен? — проговорила она. — Я была убеждена, что ты вполне одобришь этот брак.

— Ты знаешь, Джен, что я предоставляю тебе полную свободу в выборе мужа, — ответил больной, — и не хочу оказывать на тебя никакого давления. Это — твое будущее, которое принадлежит только тебе. Я убежден, что ты хорошо обдумала предложение Алисона, прежде чем дать свое согласие.

— Да, папа, я давно предвидела объяснение Генри и все решила заранее. Я испытываю полное доверие к мистеру Алисону; его семья считается одной из лучших в городе, сам Генри занимает блестящее положение, а в будущем он, безусловно, будет играть выдающуюся роль в коммерческом мире. Разве этого мало для счастливого брака?

— Если, по-твоему, этого достаточно, — тем лучше!

Джен удивленно взглянула на отца. Его тон показался ей странным. Чего же еще можно желать? Партия была во всех отношениях подходящей.

— Ты права, Джен, абсолютно права, — с горькой усмешкой заметил Форест. — Я просто невольно вспомнил свою помолвку с твоей матерью — она была совсем иной. Но ты права. Мистер Алисон обладает всеми качествами, которые ты ценишь в людях; я думаю, вы будете довольны друг другом.

— Надеюсь! — самоуверенно ответила Джен и сообщила отцу, какое условие она поставила своему жениху и на какой срок откладывает свадьбу.

— Вот это прекрасно! — воскликнул Форест. — Выдвинув это условие, ты, сама того не зная, пошла навстречу моим желаниям. Я хочу попросить тебя об одном: мне было бы очень приятно, если бы ты согласилась провести этот год до свадьбы у наших родственников в Германии.

Молодая девушка вскочила со своего места и, не скрывая своего недовольства и даже раздражения, спросила:

— Ты хочешь, чтобы я поехала в Германию?

— Ты не любишь Германию?

— Нет, не люблю, точно так же, как и ты, папа! — холодно ответила Джен. — Я не могу любить страну, которая отравила твою юность, наполнила горечью всю жизнь и, наконец, изгнала как преступника. Я никогда не могла простить матери, что она не хотела понять тебя и своей безумной тоской по родине сделала тебя глубоко несчастным человеком.

— Молчи, Джен! — резко остановил ее отец. — Есть вещи, которых ты не понимаешь и никогда не в состоянии будешь понять. Да, твоя мать не всегда со мной соглашалась; да, порой она заставляла меня страдать, но зато я знал с ней часы такого счастья, какое ты никогда не подаришь своему мужу. Впрочем, мистеру Алисону они и не понадобятся!

Джен промолчала. За время болезни отца она привыкла к его непонятной раздражительности и со снисходительностью, которую обычно проявляют по отношению к страдающим людям, покорно перенесла эту вспышку и снова села на край кровати.

— Прости меня, дитя мое! — после короткой паузы извиняющимся голосом проговорил Форест. — Я был не прав. Ты такая, какой мне и хотелось тебя видеть. Я воспитал тебя в определенном духе и не раскаиваюсь в этом. Ты лучше приспособлена для жизненной борьбы, чем твоя слабая нежная мать. Оставим этот разговор — я собирался говорить с тобой о другом. Известно ли тебе, что у тебя был брат?

Джен, с напряженным вниманием слушавшая отца, ответила:

— В раннем детстве, мне кажется, я что-то слышала, но потом о нем больше не вспоминали. Он умер?

Глубокий вздох вырвался из груди больного.

— Может быть, умер, а может быть, нет, — медленно проговорил он. — Мы так и не смогли ничего о нем узнать. В конце концов я запретил упоминать его имя, твоя мать приходила в полное отчаяние, когда заходила о нем речь, хотя ни на минуту не переставала думать о своем сыне.

С захватывающим интересом слушала Джен больного, низко склонившись над ним. Он схватил ее руку и крепко держал в своей.

— Тебе знакома новая история моей родины, — начал больной, — ты знаешь, что в начале тридцатых годов Германию охватило политическое движение. Как всегда, раньше других на него откликнулось студенчество. Я в то время был двадцатилетним юношей и слушал лекции в университете. Вместе с товарищами я начал бороться за свободу и величие своей родины. Правительство арестовало нас как преступников и приговорило к смертной казни. В виде особой милости ее заменили потом двадцатилетним заключением в крепости. Семь лет я просидел там, как тебе известно, а когда наконец попал под амнистию, то был уже другим человеком. Заточение сделало из меня — юноши, преисполненного доверия и любви к людям, идеалиста до мозга костей — озлобленное существо, которое не могло забыть бесконечные унижения, которые пришлось пережить в тюрьме.

Форест на минуту остановился, вспоминая ужасы заточения в крепости и ее железный режим.

Джен молча смотрела на отца, боясь нарушить ход его мыслей. Наконец больной снова заговорил:

— Получив свободу, я тут же совершил большую глупость — женился. В моем положении это был безумный шаг. Еще в университете я считался женихом твоей матери; она ждала меня годы, отказавшись от блестящей партии, которая ей представлялась. К тому времени, когда меня выпустили, она была бедной сироткой, жившей из милости у родственников. Этого я не мог перенести. Мы обвенчались, и через год родился твой брат. Мальчик не походил на тебя, — добавил Форест, впиваясь в лицо дочери долгим страдальческим взглядом, — он был блондин с голубыми глазами, как у вашей матери. Мой брак не принес мне большого счастья. Первые годы нашей семейной жизни были еще ужаснее, чем пребывание в крепости. Там я страдал в одиночку, а тут приходилось думать о жене и ребенке, лишенных куска хлеба. Моя карьера, конечно, пропала; все связи с обществом были порваны. Что бы я ни делал, что бы ни предпринимал — перед политическим преступником закрывались все двери. Я выбивался из сил, чтобы обеспечить семью самым необходимым, и вынужден был взяться за низкооплачиваемый труд, не соответствовавший ни моим знаниям, ни общественному положению.

В это время наступил памятный для всех 1848 год, и я почувствовал, что не могу оставаться в стороне от революционного движения, что во мне воскрес былой мечтатель. Оставив жену и ребенка у родственников, я ринулся в самую гущу борьбы.

Ты знаешь, чем она закончилась! Как вождь революционеров, я должен был снова попасть в тюрьму, но по счастливой случайности мне удалось избежать ареста, которому подвергся наш комитет. Чтобы спастись от вечного заточения, нужно было не терять ни одной минуты, и я решил немедленно бежать в Америку. Брат жены дал мне необходимую сумму денег; возможно, он сделал это из великодушия, а может быть, просто хотел избавиться от беспокойного демагога, позорившего его семью. Однако правительство не дремало, устроив на меня настоящую облаву.

Под чужим именем, загримировав лицо, я отправился с женой и двумя детьми в Гамбург — ты родилась за несколько месяцев до этих событий. Бедное дитя, в очень трудную минуту я впервые прижал тебя к сердцу! Вместе с отцовским поцелуем на твое маленькое личико упали и мои слезы, и боюсь, что они навсегда оставили на нем след. Ты не походила на других детей и уже в самом раннем детстве отличалась необыкновенной серьезностью.