I

«Бумм!»

Он донесся издалека, этот глухо–тупой удар, от которого слабо дрогнули стекла, донесся из центральных улиц.

"Началось!..”

И что бы ни делал, куда бы ни ходил, с кем бы ни разговаривал, ко всему примешивалось: "Но ведь началось..." Вырвется детский смех из комнат, стукнет дверь, громко кто–нибудь кашлянет, и в памяти угрюмо встает звук смолкшего орудийного удара... "Началось!.." И сердце сжалось, сцепив грудь тоскливым предчувствием огромного несчастья или огромного счастья, и уже не отпускало до конца.

– Матушки–и мои!..– просунув голову в дверь, приседая и хлопая себя по бедрам, говорила кухарка, рязанская баба.– Народу–ти наваляли–и... конца–краю нету!.. Вся Тверская черна, один на одном лежат, как тараканы... Со Штрашного монастыря содют из пушек.

Я вышел. Орудийные выстрелы доносились с томительными перерывами. Народ обычно шел по панели вверх и вниз по улице. Хрустел снег.

На морозном небе вырисовывалась вдали каланча. Хотелось побольше полной грудью забрать этого славного, бодрого, покусывавшего за уши, за щеки воздуха, не думая ни о чем, но глухие удары, доносившиеся оттуда, и каланча на морозном небе говорили: "Началось...”

Все было обычно, только, когда проходили мимо кучки, слышалось:

– А она вдарилась возле, так и обсыпала...

Да лавки хмуро глядели наглухо заколоченными ставнями и щитами. Но, по мере того как я шел, народу больше попадалось навстречу, и слышался беспорядочный, торопливый говор. Останавливались, моментально образовывалась кучка, и говорили, говорили нервно, торопливо, как будто эти люди, никогда не видавшие друг друга, были знакомы много лет.

Какая–то пожилая дама, должно быть немка, придерживая трясущиеся руки на груди, говорила, придыхая, и перья прыгали у нее на шляпе:

– Я кофорю, пойдем, я боюсь... а она кофорит: не бойся... Смотрим: баххх!.. а у него колофы нет, а из шеи крофь... а из шеи крофь, как фонтан...

И она с перекошенным лицом теребит ближайшего слушателя за пуговицу пальто... Угрюмо слушают, не умея еще разобраться, не решаясь довериться рассказчице, но орудийные удары подтверждают истинность рассказа.

Вот и баррикады. Торопливо снимают ворота, выворачивают решетки, валят столбы. На протянутых через улицу веревках трепещут красные флаги. Оставлены узкие проходы по тротуарам. Все пролезают, покорно сгибаясь, под протянутые проволоки.

Орудийные выстрелы все ясней, и при каждом ударе тяжко вздрагивает земля. Теперь уже не идут, а бегут оттуда с растерянными, бледными, как будто помятыми лицами.

– Куда идешь?..– со злобой, прибавляя непечатную брань, кричит мне в самое лицо какой–то маленький старичишка.– Черту в зубы?.. Из пулеметов бьют...

– А–а... пусть... пусть натешатся... – с такой же злобой кричит молодой парень, грозя по тому направлению кулаками, – пусть натешатся... пусть... – И он торопливо обгоняет меня.

Как роковая полоса, пустынно тянется через перекресток Тверская. Никого нет, но на углах кучки любопытных – дети, женщины, мужики, торговцы. Вытягивают шеи, выглядывают за угол и опять назад. Я замедляю шаг. Впереди у самого угла раздается оглушительный взрыв. С дымом и огнем веерообразно взлетают вверх куски чего–то черного. Навстречу, что есть силы, бегут люди. Впереди молча несется, стиснув зубы, сжав кулаки, огромный рыжебородый мужчина, и алая полоска со лба по носу, по щеке теряется в густой рыжей бороде. Девочка, лет двенадцати, кричит нечеловеческим голосом:

– Ай, родные мои... ай, родные!..

И долго, теряясь где–то в конце улицы, доносится:

– Родные... ро–одные мои!..

Бежит старушка с огромными, навыкате, белками.

– Свят, свят, свят, господь Саваоф, исполнь небо и земля!..

Из кучки любопытных шрапнель вырвала шестнадцать человек. Часть раненых разбежалась, часть растаскивают по дворам, а на снегу неподвижно чернеют четверо. Пятый стоит в изумленной позе, потом постепенно валится и, не сгибаясь, падает лицом в снег и так же лежит неподвижно, как и остальные. Возле – воронкообразная яма. Кругом кровяные пятна и какие–то черные обрывки не то одежды, не то человеческого тела.

Никого нет. Хочется заглянуть за угол. И страшно и мучительно тянет, как тянет заглянуть в черную бездну.

С замиранием сердца делаю шаг.

– Погодите...

Я оборачиваюсь. Парень, кричавший "пусть натешатся", отделяется от соседней калитки.

– Обождите трошки – зараз вторая вдарит.

В ту же секунду раздается такой же оглушительный взрыв у противоположного угла. Дым и огонь расходящимися струями несутся кверху, с соседних домов густо сыплется штукатурка, и со звоном летят изо всех окон стекла.

– Теперича можно.

Чувствую, как холодеет затылок, я заглядываю. Тверская мертвенно–пустынно тянется в обе стороны. Только где–то далеко, в морозной дали, маленькие, игрушечные люди маячат около маленьких, игрушечных пушек.

– Отходите.

Я отошел дома за два.

– В кого же они стреляют?

– А так, глупость одна.

Я гляжу на кобуру от револьвера, которая топорщится из–под расстегнутого пальто.

– Вы дружинник?

– Да.

– Как же так... мало?

– Мало, а видишь, сколько пушек навезли.

– В мирных бьют?

– Потому публика необразованная, зря суется... Умей выйти, умей схорониться, а она лезет. За сегодняшний день эва набили их, а в нашем отряде не ранен еще никто.

Я пошел назад. Орудийные удары, то вздваиваясь, то порознь, стояли в воздухе.

Наплывали сумерки. На площади красновато бросалось из стороны в сторону пламя костров: жгли ворота домовладельцев, которые их запирали. На стенах смутно белели объявления генерал–губернатора о штрафе в три тысячи рублей, если ворота не будут заперты.

Уже царила ночь, темная, глухая. Ни одного фонаря, ни одного огня. Орудийные выстрелы смолкли. Зато то там, то здесь раздавались одиночные или целыми букетами ружейные выстрелы. Где стреляют, кто стреляет – нельзя было сказать. И среди глухой темноты эти щелкающие короткие звуки впивались болезненно и угрожающе. Винтовочные пули без прицела летят на несколько верст и поражают совершенно случайных людей.

Скрипел снег. На улицах ни души.

II

С утра обыкновенно бывало тихо, но к часу разыгрывалась орудийная стрельба. Улицы – как вымерли. Зато у каждых ворот, у каждой калитки, на каждом перекрестке кучки народу. Передают случаи расправы войск и полиции, подвигов дружинников и горячо обсуждают шансы победы той или другой стороны в развертывающейся кровавой драме.

– И у нас баррикады строят, – и испуганно и радостно говорит прислуга.

– Где?

– У заставы.

С представлением революции, восстания вяжется что–то необычайное, поражающее. Но когда я подходил к заставе, все было необыкновенно просто. С пением, со смехом, с шутками валили столбы, тащили ворота, доски, бревна, сани со снегом, и баррикада вырастала в несколько минут, вся опутанная телеграфной и телефонной проволокой. У вороти по тротуару толпился народ.

– Ну, братцы, и бабы пошли на баррикады... Дело Дубасова – дрянь... Хо–хо–хо...

Все весело подхватывают и смеются.

Баррикады одна за одной вырастают вниз по улице, по направлению к Пресненскому мосту. Вдруг публика исчезла. Улица пустынно, мертво и грозно белела снегом. Бревна, доски, столбы, перевернутые сани, неподвижные и беспорядочно наваленные поперек улицы, придают этим домам, окнам, наглухо закрытым лавкам, зияющим воротам вид молчаливого и напряженного ожидания.

Я тоже захожу за угол в переулок.

– Что такое?

– Казаки.

И это короткое слово разом освещает пустынную улицу и наваленные бревна ровным, немигающим серым светом, в котором чуется: "Для кого–то в последний раз?.." Любопытные жались к воротам. Молодой парень, подняв руку, крикнул: