Вильгельмина почувствовала какое-то внутреннее волнение. Она не узнавала Ганса в этот день: он казался менее замкнутым и менее мрачным; в первый раз он говорил с ней таким образом. Неужели она начинала ему нравиться?

Так давно она стремилась к этому! Даже сегодня она обдумала свой туалет ради него. Она была очаровательна в своей бархатной шляпе с большим темным мехом, с которым смешивались ее волосы того же оттенка. А ее губки, румяные от холода, очень красные, производили рядом с мехом впечатление храбрости, охоты и крови, как будто поранение уст относилось также к звериной шкурке.

Вильгельмина шла красивым шагом воительницы, став смелее под влиянием мороза, который облегает наше тело, налагает доспехи, призывает к героизму. Она сама казалась себе иною. Неужели это происходило от времени года, которое оказывает на нас такое влияние: расслабляет нас жарою, поддерживает холодом, приводит в уныние дождем?

Может быть, это случилось и благодаря Гансу, его приятным словам, столь неожиданным, придавшим ей сразу силу, горячность, точно она была способна завоевать мир! Между тем на льду было очень холодно ногам, — и Ганс захотел подняться на берег; он помог Вильгельмине вскарабкаться на крутой берег, травы которого скользили от инея, — поддерживая ее, крепко держа за руку, в то время как обе матери улыбались, смотря на них.

Вильгельмина вздрогнула, чувствуя свою руку сжатой в руке Ганса, действительно, очень крепкой, доказывавшей, что его здоровье было слабо только по его вине и вследствие его жизни.

Ах! Как это пожатие, которое с его стороны, было только машинальным, причем ничего из его души не передалось пальцам, взволновало Вильгельмину, было для нее как бы сладостным соприкосновением, распространившимся по всему ее существу, точно он раздавил в своей руке ароматный плод, осушил сосуд и ароматный сок достиг всех ее членов, распространился во всей крови.

Ей хотелось бы остаться так, держа руку в его руке все остальное время прогулки, всю жизнь.

Но Ганс взял ее руку только для того, чтобы помочь ей подняться на гору, теперь они догнали обеих матерей н шли группою по направлению к Дамме, высокая башня которого уже поднималась, точно черный офорт на бледном экране неба.

Вильгельмина стала молчаливой и задумчивой; ей казалось, что что-то новое произошло между нею и Гансом и, что-то решительное должно было случиться. Никогда она не любила его так, как в эту минуту, и никогда она еще так не надеялась, что он полюбит ее в свою очередь. Она ощущала предчувствие, ей казалось, что решительный час должен вскоре наступить. Вдруг она вспомнила — почему в эту минуту? — что ее мать сказала ей однажды, когда нашла ее в слезах: "мужчины любят, в особенности, когда знают, что их любят!"

Но ни до этого, ни теперь она никогда не осмелилась бы сказать Гансу, что она его любит. Теперь ей казалось, что ей ничего не стоило признаться даже сейчас же. Всегда рано или поздно наступает та минута, которая должна наступить. События осуществляются сами по себе, в особенности в любви. Белый розовый куст первой любви! Цветок должен осыпаться, и мы думаем, что мы его срываем, пока его лепестки сами опадают…

Таким образом, Вильгельмина могла быть одновременно очень спокойной и очень взволнованной и владеть собой среди общего беспокойства. Что было спокойно и несомненно это ее неумолимая судьба, которая должна была разрешиться в ней, помимо нее.

Все должно произойти согласно логике тайны; иначе, почему она искала случая остаться одна с Гансом — на несколько минут, чтобы сказать ему о своей любви?

Прежде ей представлялось, что она способна открыться всему миру, только не самому Гансу. Теперь она чувствовала, что она могла бы сказать об этом только ему, ему одному, даже не своей матери, которая, однако, знала все, советовала ей, как поступить… Час свершения ее судьбы наступил, а в таких случаях не воля, а судьба управляет всем.

Вильгельмина знала, что она сейчас поговорит с Гансом и что решится ее судьба. Она была готова, она ждала.

Вдруг на льду канала показались сани, приехавшие из Голландии, запряженные одной лошадью, которая бежала рысью, точно по дороге. Они приближались, быстрые, кра сивые, обгоняя ветер, нарушая безмолвие небольшим позвякиванием медных колокольчиков.

Г-жа Кадзан, г-жа Данэле и молодые люди остановились, чтобы посмотреть красивую запряжку. На скамеечке сидела молодая красивая женщина с розовым лицом, в одном из тех чепчиков с крыльями, которые носят в пограничных деревнях и на которых пристегиваются драгоценности: брошки и кружева с тканями. Позади нее стоял крестьянин, державший длинные вожжи, он имел благородную осанку, у него было гладкое и смуглое лицо, он нагибал к ней шею, согревая ее своим дыханием. Красивая парочка, может быть, только что поженившаяся, совершала свое свадебное путешествие в раскрашенных санях, как на лодке!

Обе матери продолжали идти, Ганс остановился и Вильгельмина с ним вместе, чтобы еще раз взглянуть на нарядное видение, легкие сани, уносившиеся по льду…

Таким образом молодые люди очутились одни. Вильгельмина сказала:

— Наверное, это новобрачные.

— Почему?

— Потому что у них счастливый вид!

Ганс ничего не ответил. Произошла пауза. Но Вильгельмина решилась, точно какой-то голос заставлял ее говорить, и наступила минута, которая должна была наступить.

Она прибавила:

— Я хотела бы быть на их месте, ехать так с кем-нибудь…

Затем, сделав над собой усилие, она произнесла:

— С тобой, да, Ганс, с тобой, уехать очень далеко, мы принадлежали бы только друг другу…

Молодой человек посмотрел на нее, очень удивленны ничего не понимая…

— Ах, да! Ганс! Так, значит, ты не отгадал? Так давно я люблю тебя… А ты?

Ганс, был смущен. Он прошептал неясные слова:

— Но это невозможно!

Вильгельмине стало тогда страшно; неужели правда он упорствовал в своем призвании, сохранил неизменным свое решение сделаться монахом? В подобном случае зачем была эта кажущаяся перемена, эти приятные слова, это облегчение, которое она только что испытала и которое дало ей силы осмелиться?..

Она хотела узнать, выяснить все.

— Невозможно… но почему? Знаешь ли ты, что даже наши матери были бы счастливы?

— Так они знают об этом?

Ганс понял сразу это долгое и трогательное лукавство. Ах, на этот раз это было самое сильное искушение, самая жестокая жертва, которую требовал от него Бог! Конечно, он не колебался; он не сомневался в своем призвании, которое для Бога было определенным и неизменным. Он отдал себя Богу и не хотел отступить. Но он принужден был огорчить эти добрые сердца! Он понимал теперь сближение матери с г-жой Данэле, частые посещения, прогулки. И эта бедная Вильгельмина, которая любила его, такая красивая и грустная в эту минуту!.. Ганс ничего не мог сказать… Они оставались молчаливыми один перед другим, точно между ними был умерший.

Ганс, однако, с той быстротой мысли, которая бывает в такие минуты, подумал, что она была для него искушением, нежными сетями Евы, которая всегда является сообщницей Демона. Ужасное соглашение, поставившее себе целью столкнуть его с пути. Разве она не была уже таковой, когда явилась в вечер первого бала в этом туалете, который так оскорбил его? Он снова увидел плечи, линию спины, обнаженные руки, в особенности пагубные плоды груди, запрещенные плоды, скрытые под тюлем…

Тогда, собравшись с силами, он заговорил, желая смягчить очень грустным и нежным оттенком голоса все то, что должен был сказать.

Да, он никогда не женится; он сделается монахом, и отложил на некоторое время исполнение своего намерения, чтобы пощадить свою мать. Пусть Вильгельмина забудет его, она была для него сестра в годы детства, и останется ему сестрой в святой матери Церкви…

Вильгельмина плакала… Внезапно увидав, что обе матери вернулись, ожидая их, она сделала усилие, удержала слезы.

Они подошли. Наступил уже вечер, скорее, чем можно было думать. Черная колокольня Дамме, которая казалась близкой из-за прозрачной чистоты воздуха, еще была далеко к пространстве. Было слишком поздно, чтобы идти туда. Они вернулись, шли теперь молча, группою. Обе женщины были немного утомлены от острого ветра и ходьбы, Вильгельмина из-за того, что случилось непоправимого в ее сердце, где она точно укачивала мертворожденного ребенка… Ганс, устремив взгляд к потемневшим равнинам, молился про себя.