Коцебу пожал плечами.

-- Помните, когда вы ехали обратно, на дороге стоял автомобиль, а его владелец взывал о помощи? Вы, не остановившись, промчались мимо. В беду попал Петр Федорович Кузнецов. Вы знаете, это человек редкого ума и огромной наблюдательности. Он успел заметить и марку мотора, и цвет, и даже номер. Это было в пять утра в шестидесяти верстах от Астапова. Ваш Форд, кстати, еще не вымыт. Я взял образец грязи с колеса и не сомневаюсь, что анализ покажет совпадение с почвой в Астапове.

Старик неожиданно улыбнулся, глубокие морщины на его лице немного разгладились.

-- Да зачем анализ? Не стану врать – да, был грех. Над молодежью потешался – мол, кто вам этот граф Толстой? – а сам не выдержал, поехал. Уважаю его талант. Скажу честно – не хотел людям признаваться, стыдно. Но раз уж вы догадались, глупо отрицать.

-- Не стоит осквернять память только что умершего, -- серьезно заметил Александр. – Граф Толстой не причина вашего путешествия – а тем более, жестокого убийства. Будьте честны, Лазарь Моисеевич.

Гольдберг, невежливо поворотившись к гостям спиной, отошел к окну.

-- На что вы намекаете? – глядя во двор, глухо осведомился он.

-- Я не намекаю – к сожалению, я знаю, -- с явной горечью, но уверенно констатировал адвокат. – Вы убили собственную племянницу. Шхита – так в иудаизме называют ритуальный забой скота? Одним молниеносным круговым движением животному перерезают яремную вену. Если пользоваться специальным, остро отточенным ножом, смерть почти мгновенна – жертва даже не успевает почувствовать боли. Так что я неправ, назвав убийство жестоким. Оно совершилось максимально гуманно. Как глава еврейской общины Москвы вы неоднократно присутствовали при шхите и даже научились ей. Профессиональным резчиком-шохетом не стали, однако навык имеете. Так что зарезать Саломею вам было несложно.

-- Я ее не видел, -- бесстрастно возразил Гольдберг. – Я интересовался только графом Толстым.

-- Вы умный человек и не захотите унижаться, споря с фактами. У автомобиля Саломеи обнаружены следы шин вашего Форда. Ваша племянница была убита в четыре утра, а спустя час вы промчались мимо Кузнецова в шестидесяти верстах от Астапова. Интересуйся вы графом Толстым, дождались бы его смерти – было ясно, что это дело пары часов. Но вы уехали, попытавшись скрыть свое путешествие. А ведь задумали его еще днем, в гостях у племянницы.

-- А это-то вы с чего взяли? – помолчав, откликнулся старик.

-- Вы сообщили Саломее, что должны спешить, вам нужно на заседание правления. Но сегодня воскресенье – а вчера была суббота. Вы религиозны и не могли назначить заседание на день, когда евреи не занимаются делами. Как ни удивительно, преступников чаще всего выдает мелкая, почти бессмысленная ложь. Сразу задумываешься – зачем она? Кстати, в итоге вы выехали из Москвы лишь вечером, решив не нарушать шаббата.

Лазарь Соломонович повернулся лицом к гостям.

-- Я не из тех догматиков, которые в субботу заставляют гоев открывать себе двери. Мелкие незначащие действия совершать можно. Шаббат – день, когда ты не имеешь права что-то менять, нарушая промысел. Поэтому я выехал, когда на небе появились звезды – и, значит, настало воскресенье.

Коцебу кивнул.

-- Да, ваш поступок явно нарушал Божий промысел. Убийство есть убийство, и оправданий ему нет. Но, как ни страшно это звучит, лучше бы вы совершили его менее гуманно.

-- Почему?

Хотя старик не признался в преступлении и задавал вопросы словно из праздного любопытства, Евгений не сомневался, что он в смерти Саломеи виноват именно он. Тон, выражение лица – все свидетельствовало об этом.

-- Вы ведь знаете – сейчас решается вопрос об ослаблении мер против евреев. Мы пытаемся даже добиться отмены черты оседлости, разрешения им наравне с другими нациями жить в столицах и учиться в университетах. Любой шаг в данном направлении уже был бы успехом.

Глаза Лазаря Соломоновича молодо сверкнули.

-- Полностью с вами согласен, юноша. Я тоже об этом мечтаю.

-- Но есть те, кто всеми силами противится переменам. Не только откровенные черносотенцы, но и менее одиозные, однако весьма влиятельные лица. Они ищут любого повода направить гнев народа против евреев. Не исключаю, если повода не будет, они сумеют его выдумать. Вы подарили мощный козырь. Доказать, что вы зарезали племянницу, несложно. А вот не дать газетчикам с упоением обсуждать ритуальное убийство, совершенное главой еврейской общины по правилам шхиты... я не вижу способа этого избежать. И вместо ослабления гнета мы дождемся лишь его усиления. Шхиту могу вообще запретить. К сожалению, настроение народа сейчас для вашей нации не лучшее. Живется плохо, хочется кого-то обвинить. Кругом твердят, что хорошей жизни мешают жиды... ну, в это легче поверить, чем в то, что во многом мы виноваты сами. Как вы могли, Лазарь Соломонович? Вы – глава общины и должны заботиться о ней, а не вредить.

-- Я был уверен, что забочусь, -- мрачно пробормотал старик. – Саломея преступила все пределы. Якшалась с революционерами, позировала голой, открыто смеялась над нашей верой. А газетчики писали о ней больше, чем обо всех порядочных евреях, вместе взятых – и получалось, она одна разрушает репутацию сотен порядочных людей. И главное, Саломея никогда бы не остановилась, вчера я это окончательно понял. Ее обещания ничего не стоили. Она позорила мою нацию, мою семью. Она дурно влияла на мою единственную дочь, развращая ее. Однако я все же решил дать племяннице шанс и положиться на судьбу. Ведь могло случиться, что в Астапове она не расставалась бы с друзьями – и была бы спасена. Могло, но не случилось. Ее злобный характер предопределил ссору и одиночество, а снобизм заставил ночевать в собственном автомобиле. Исправься она хотя бы в мелочи, осталась бы жива. Но я понимал, что этого не произойдет. Чтобы Саломея переступила порог провинциального бедного дома, даже если там предоставят уютную постель! Да ни за что – лучше в неудобстве, зато роскошном, как в ее модном Руссо-Балте. Она сама выбрала свою судьбу, и я не сокрушаюсь о ее смерти. Однако вы правы – предвидь я последствия, поступил бы иначе. Я был уверен, никому даже в голову не придет меня заподозрить. У племянницы столько врагов – выбирай любого. Мне очень не повезло с вами, Александр Александрович. Очень.

-- Мне тоже, -- не стал спорить Коцебу. – Я всеми силами пытался не рассматривать этот вариант, боялся о нем даже размышлять. Но увы, он оказался правдой. Обещаю, Лазарь Соломонович, я попытаюсь уменьшить печальные последствия. Харламов, вице-директор департамента полиции, разумный человек, ему истерия газетчиков тоже ни к чему. Пока не знаю, как лучше поступить, однако обещаю подумать.

-- А я, кажется, знаю, как лучше поступить, -- сдвинул брови собеседник. – Прощайте, Александр Александрович, и не поминайте лихом. Я не держу на вас зла и уважаю ваши убеждения, поскольку вы уважаете мои. Жду визита Харламова. Полагаю, я достаточно значимая личность, чтобы меня не арестовывал рядовой полицейский.

Слегка поклонившись, гости ушли. Вместо удовлетворения Евгений ощущал щемящую грусть. Он понимал, насколько тягостен для друга такой финал – как понимал и то, что отменить его невозможно. Александр прав – убийство есть убийство, и оправданий ему нет. И все равно было тошно, будто сделал что-то плохое.

-- Как Лазарь Соломонович, умный и не злой, мог подобное совершить? – не выдержал он.

-- Увы, Дарвин прав – человек произошел от обезьяны, -- вместо ответа мрачно известил Коцебу.

-- При чем здесь Дарвин?

-- Даже религию – свод правил, придуманный, чтобы жить разумно и честно, -- люди навязывают друг другу, превращая в бессмысленную обязанность. Тот, кто мыслит иначе, для них обязательно неправ. А может, и вообще тот, кто мыслит...

***

А на следующий день газеты сообщили новость: Лазарь Соломонович Гольдберг вместе с племянницей Саломеей погибли, разбившись в автомобиле. В другое время тему бы активно обсуждали, однако сейчас, сразу после смерти Льва Николаевича Толстого, особого ажиотажа она не вызвала – внимание общество было посвящено похоронам графа. Событие прошло почти незамеченным – как и странное завещание старого Гольдберга, оставившего крупную сумму вице-директору департамента полиции Никите Петровичу Харламову.