— Неужели вы, Петр Андреевич, после всего, что было между нами насчет известного пункта, т. е. дирижирования моей неопытной и заблуждающейся юности, после всего, что было писано и говорено с моей стороны, после (не спорю — и сознаюсь), после нескольких дерзких выходок с моей стороны насчет советов, правил, принуждений, лишений и т. п. вы захотите еще употребить ту власть, которая вам не дана, действовать в силу тех побуждений, которые могут управлять только решением одних родителей, наконец, играть со мною роль, которую я в первую минуту досады присудил вам неприличною. — Неужели и после этого всего вы будете противиться моим намерениям, ради моей собственной пользы и из сострадания к жалким грезам и фантазиям заблуждающейся юности. Если же не эти причины действуют сердцем вашим теперь и запрещают вам помочь мне в самом ужасном обстоятельстве моей жизни, то неужели это одна досада на несколько вырвавшихся с пера моего выражений. Досада может быть и должна быть, это естественно, хотя я и сожалею об этом, но продолжительный гнев и желание вредить не могут — это, как я всегда предполагал, против правил благородства вообще и ваших в особенности: в этом я твердо уверен; хотя до сих пор не постигаю причины, заставившей вас, приняв в соображение ваше участие в семейных делах наших, отстраниться от меня и предать меня самым неприятным гадостям и обстоятельствам, которые только были на свете.

А обстоятельства мои вот какие. В половине августа я подал в отставку в силу того, что долгов у меня бездна, а командировка не терпит уплаты их, и что ославленный офицер начнет весьма дурно свою карьеру. Наконец, самому жизнь была не в рай. Долги, превышающие состояние, простятся богачу. Даже в иных случаях на это обстоятельство везде смотрят с уважением. Бедняку дают щелчка. Прекрасно было бы продолжать службу, параллельно распространению жалоб по всевозможным командам. Наконец отставка моя была следствием горячности. Меня мучили долги, с которыми я три года не могу расплатиться. Меня мучила безнадежность расплаты в будущем. И потому я вышел в отставку единственно с целью уплаты долгов известным образом — разделом имения (по справедливому замечанию вашему, весьма и даже донельзя весьма миниатюрного, но для известных целей годящегося). Что же касается до уважения к родительской памяти, то именно ради сего-то обстоятельства, хочу употребить родительское достояние на то, на что бы мой батюшка сам не пожалел его, т. е. на спокойство своего сына, на средства для новой дороги и на избавление от названия подлеца, т. е. хотя не названия, но мнения, что все одно и то же. Просьбы по домашним обстоятельствам подвергаются высочайшему решению с 1-го октября — все дело занимает дней 10, много что две недели. Половина месяца подходит. Мне выйдет отставка, кредиторы ринутся на меня без жалости, тем более что на мне даже и платья не будет, и я подвергнусь самым неприятным делам. Хотя я отчасти это предвидел, и если оправдаются мои предположения и предугадывания, я был готов к этому, но согласитесь, что я не пойду в тюрьму, напевая песни из глупой бравады. Это даже смешно. Вот почему, Петр Андреевич, пишу это письмо в последний раз, представляю всю крайность моих нужд в последний раз, прошу вас мне помочь в возможно скором времени в последний раз, на предложенных условиях, хотя не разом, но столько, чтобы заткнуть голодные рты и одеться. Наконец говорю вам в последний раз, теперь, будучи в совершенном неведении насчет вашего решения, что лучше сгнию в тюрьме, чем вступлю в службу прежде окончания и устроения дел моих.

Ф. Достоевский.

19 сентября 1844

Милостивый Государь Петр Андреевич.

Письмо ваше от 5-го сентября, наполненное советами и представлениями, я получил и теперь спешу отвечать вам.

Естественно, что во всяком другом случае я бы начал благодарностью за родственное, дружеское участие и за советы. Но тон письма вашего, тон, который обманул бы профана, так что он принял бы все за звонкую монету, этот тон не по мне. Я его понял хорошо, и он же мне оказал услугу, избавив меня от благодарности. Вы, положим, что вы как опекун имеете право, вы укоряете меня в жадности к деньгам и в обиде меньших братьев, насчет которых я пользовался доселе большими суммами денег. После всего, что я писал в продолжение двух лет, я даже считаю излишним отвечать вам на это. Вы же могли видеть из писем моих, что не в количестве денег, разумеется до известного предела, всегдашнее и теперешнее опасение мое и устройство моих обстоятельств, а в своевременной присылке денег. Я вам объяснял 1000 раз положение дела — не я виноват.

Но как же теперь-то говорить то же самое и вооружать против меня своими словами все семейство наше? Вы должны бы были понять мои требования. Разве требование 500 руб. серебром единовременно и других 500 руб. серебр. отдачею, положим, хоть в трехгодичный срок, разве уж такое огромное требование по выдележу моего участка? Кажется, это не мне одному будет полезно. Что же касается до затруднений Опекунского совета, дворянской опеки, Гражданской палаты и всех этих имен, которыми вы закидали меня, думая ошеломить, то я полагаю, что эти затруднения не существуют. Разве не продаются имения с переводом долгу? Разве много проиграет или потеряет кто-нибудь, если имение останется собственностью нашего семейства по-прежнему; ведь оно в чужие руки не переходит, не отчуждается. Наконец это дело самое частное — выдать 500 руб. серебром разом в счет стольких-то лет дохода — хоть десяти.

По крайней мере я беру отставку. Я подал прошение в половине августа (помнится так). И разумеется по тем же самым причинам, по которым подаю в отставку, не могу опять поступить на службу. То есть нужно сначала заплатить долги. Так или этак, а заплатить их нужно.

Вы восстаете против эгоизма моего и лучше соглашаетесь принять неосновательность молодости.

Но все это не ваше дело. И мне странно кажется, что вы на себя берете такой труд, об котором никто не просил вас и не давал вам права.

Будьте уверены, что я чту память моих родителей не хуже, чем вы ваших. Позвольте вам напомнить, что эта материя так тонка, что я бы совсем не желал, чтобы ею занимались вы. Притом же, разоряя родительских мужиков, не значит поминать их. Да, и наконец все остается в семействе.

Вы говорите, что на многие письма мои вы молчали, относя их к неосновательности и юношеской фантазии. Во-первых, вы этого не могли делать; я полагаю, вам известно почему; кодекс учтивости должен быть раскрыт для всякого. Если же вы считаете пошлым и низким трактовать со мною о чем бы то ни было, разумеется, уж в тех мыслях, что он-де мальчишка и недавно надел эполеты, то все-таки вам не следовало бы так наивно выразить свое превосходство заносчивыми унижениями меня, советами и наставлениями, которые приличны только отцу, и шекспировским мыльным пузырем. Странно: за что так больно досталось от вас Шекспиру. Бедный Шекспир!

Если вам будет угодно рассердиться за слова мои, то позвольте мне напомнить вам одну вашу фразу: «Превзойти размер возможности уплаты есть посягательство на чужую собственность». Так как вы сами весьма хорошо знаете, что всего-всего 1500 руб. долгу не есть весь размер моей уплаты, то каким образом вы написали это? Я вам не представляю никаких других причин, по которым вы не могли этого написать. Я вам даю только факт, сумму, число. Вам даже известна и история этих долгов; не я их делал, и я не виноват, что в Петербурге процветает более чем где-нибудь коммерция, покровительствуемая Бентамом. Во всяком случае эту наивность (из уважения к вашим летам я не могу принять это за нарочную грубость и желание уколоть), так эту-то наивность я должен отнести, да и непременно отнесу, к одной категории с шекспировскими мыльными пузырями.

Если вы и за это рассердитесь, то вспомните, пожалуйста, ваше письмо к его прев. Ив. Гр. Кривопишину. Помилуйте, Петр Андреевич, неужели вы могли это сделать? Я, видите ли, не принимаю, потому что не хочу принимать этого в том смысле: — что вы пишете обо мне письмо, не спросясь меня, с целью повредить моим намерениям и остановить мою шекспировскую фантазию.