С осени этого, 1869, года решено было преобразование местного Демидовского лицея в Демидовский юридический лицей{126}, и я усердно занимался надзором и руководительством по перестройке зданий этого учреждения, а в ноябре месяце ездил по делам опеки в Москву и Петербург. В мое отсутствие в городе произошла перемена: на место вице-губернатора Мейера был назначен новый — Николай Александрович Т. Он почему-то не взлюбил Леонида Николаевича Трефолева, который всегда говаривал, когда нужно было идти к Т. с докладом, что идет к нему с особым отвращением. Надо сказать, что в то время, т. е. в конце 60-х и начале 70-х годов, Леонид Николаевич, кроме делопроизводителя строительного отделения, занимал еще должность редактора неофициальной части «Ярославских губернских ведомостей». И надо отдать справедливость, что под его редакцией неофициальная часть доведена была до высшей степени порядочности, так что и столичные газеты не раз высказывали этот отзыв. Т., в качестве вице-губернатора, был цензором этой неофициальной части, а потому Трефолеву довольно часто приходилось объясняться с Т. и по редакции газеты. Вот случай, происшедший в конце 1870 г. между Т. и Трефолевым как редактором газеты. (Трефолев не был уже делопроизводителем строительного отделения.) Этот инцидент я передаю здесь по тогдашним рассказам Трефолева. — Вхожу я к Т., — рассказывал Трефолев, — и вижу его сидящим над номером газеты, которую он должен был в тот день дозволить к печатанию. Увидев меня вошедшего, он обратился ко мне со словами: — Скажите, пожалуйста, что это за Ушинский, о смерти которого вы объявляете в черных каемках и обещаете еще впоследствии полную биографию его?.. — Неужели вам неизвестна, г. вице-губернатор, фамилия Константина Дмитриевича Ушинского, этого знаменитого русского педагога, составителя книги «Родное Слово», по которой сотни тысяч русских детей обучались грамоте?.. — Все это хорошо, но я полагаю, что это не подходит к той программе, что может, по закону, быть помещаема в неофициальной части губернских ведомостей, — сказал, как рак, покрасневший Т. — Я полагал это подходящим в том внимании, что покойный Константин Дмитриевич Ушинский первоначально начал свою службу в Ярославле, в Ярославском Демидовском лицее, где был некоторое время профессором. — Ну так с этого нужно было и начать… а то не всякий знает, кто такой Ушинский! На этом разговор их и кончился, но Т. затаил, кажется, злобу на ни в чем неповинного Леонида Николаевича Трефолева и принудил его оставить и эту должность, т. е. редактора неофициальной части губернских ведомостей; что же касается до должности делопроизводителя строительного отделения, то ее Леонид Николаевич должен был оставить еще ранее, а именно в феврале 1870 года. Вот как это случилось. Однажды в феврале 1870 г. Леонид Николаевич, докладывая бумаги строительного отделения, имел неосторожность вложить руку в карман брюк; Т., зорко следя за всеми движениями Трефолева, сейчас же заметил это и разразился словами: — Прошу вас как следует стоять перед начальством, извольте, сударь, вынуть руку из кармана!.. Конечно, такого скандала Леонид Николаевич вытерпеть не мог и на другой же день подал в отставку, а 13 февраля 1870 года был уволен. — Не знаю, что побудило Т. к преследованию Трефолева, не думаю, чтобы он имел в виду очистить место делопроизводителя для своего протеже Михаила Ивановича Холмогорова, которого он выписал из Самары, но который приехал и поступил на место Трефолева делопроизводителем строительного отделения только в сентябре месяце 1870 г. Думаю, что он просто возненавидел его по тем своим промахам, которые учинил для Леонида Николаевича, и ему неудобно было смотреть на него, как на вечный укор своей бестактности. В конце декабря 1869 года я получил письмо от брата Федора Михайловича из Дрездена в ответ на мое письмо, писанное 30 сентября 1869 года. Письмо это, как важный документ, целиком и в подлинных выражениях переписываю сюда с пунктуальной точностью. Вот письмо это.
Дрезден 16/28 декабря 69 г. Милый и дорогой брат мой Андрей Михайлович. Письмо твое, обозначенное тобою от 30 сент., но, по почтовому штемпелю судя, отосланное двенадцатого октября, поручил я здесь первого ноября здешнего счисления, т. е. 19 октября нашего [45] счисления. Все-таки ужасно долго тебе не ответил. Но это единственно потому, что был буквально день и ночь занят срочной{127} работой, которую теперь только окончил и отослал. Когда же я занят срочной работой, то никому не могу отвечать на письма — иначе это меня на три дня расстроит и отобьет от работы. Ты напрасно стыдишь меня за то, что я не отозвался на твой привет, когда я женился. Если я и не ответил, то это потому, что тогда было много кой-каких особенных хлопот и день за день отлагалось. Кончилось тем, что я уж и не знал, наконец, куда тебе ответить. Соглашаюсь, что во всяком случае это было с моей стороны непростительно; но одно скажу верно: если не ответил тогда, то не от равнодушия. Я искренно тебя люблю и ценю, и жена моя уже много знает и о тебе, и о семействе твоем из моих рассказов и непременно желает познакомиться лично и искренно, по-дружески, с тобой и с твоей супругой. Благодарю тебя очень за письма твои и за прежнее и за теперешнее. В чувствах же моих к тебе будь всегда уверен. А за то, что не ответил, повторяю — виноват. Прежде всего прямо к делу. Если ты мне написал: «Стыдно тебе, что не отвечал мне на приветствие мое», то я взамен напишу тебе: стыдно тебе, что предположил во мне сутягу и стяжателя, что я и заключил по окончанию твоего письма, в том месте, где ты, выставляя мне на вид фактами невыгоду и невозможность уничтожить завещание тетки, тем самым как бы и предполагаешь во мне это желание, т. е. ни более и ни менее, как отнять у множества других бедных дальних родственников наших то, что они ожидают получить по завещанию тетки. Лучше всего изложу тебе вкратце историю дела. В сентябре, в начале, я получаю от А. Н. Майкова, человека чрезвычайно дружественно ко мне расположенного и в высшей степени солидного и не празднословца, письмо, в котором он пишет мне (NB — он ничего не знал о нашем семействе, о тетке и о делах), что знает от Кашпирева, который — друг с Веселовским, что тетка наша умерла, что по завещанию ее 40 000 идут на монастырь; что Веселовский — душеприказчик (?) тетки, — говорил Кашпиреву, что из всех Достоевских он уважает всех больше меня и, если б знал мой адрес, то наверно обратился бы ко мне, чтоб начать дело по завещанию тетки, оставившей сорок тысяч монастырю, будучи не в рассудке. А. Н. Майков горячо убеждал меня вступиться в это дело, чтоб спасти интересы наследников и между прочим семейства брата Миши, находящегося в большой бедности (и о котором я же, по мере сил, заботился). Повторяю, Майков ничего никогда не знал ни о тетке, ни о завещании, ни о каких бы там ни было наших семейных делах. Естественно стало быть, что все эти известия (т. е. о завещании, о тетке, о 40 000 р., о Веселовском) он получил от Кашпирева, с которым, как я знаю верно, он знаком дружески. Кто тут соврал или приврал, или приумножил от своего сердца чье-нибудь первоначальное вранье — не могу до сих пор понять; тем более что на запросы мои потом мне отвечали уклончиво, как бы со стыдом (что это какой-то глупый слух, обман и проч.). Но согласись сам, дорогой брат мой, что я, три года уже не бывший в Москве и не знающий, стало быть, что там делается, — по получении таких точных известий (т. е. о смерти, о 40 000 р. монастырю, о собственных словах Веселовского, сказанных ни более ни менее как другу Веселовского Кашпиреву), естественно и по крайней мере должен был спросить объяснений. Я написал к Веселовскому, и письмо это, как ты пишешь, в твоих руках. Помню, что я в нем прошу у Веселовского, во-первых, точнейших известий, а во-вторых, что если надо начать иск, то я готов, но опять-таки прошу предварительных объяснений. Сообрази следующее: я имел довольно точное понятие о завещании тетки еще в 1865 году. Я положительно знал, что в нем нет ни единого слова о 40 тысячах монастырю. С другой стороны, сообрази и то, что не мог же и Александр Павлович при жизни своей уговорить тетку о переделке завещания в пользу монастыря, — что было бы нелепостью, ибо не мог же Александр Павлович действовать в ущерб собственным выгодам. Стало быть, переделка завещания в пользу монастыря последовала (я предполагал по полученным от Майкова известиям) уже после Александра Павловича. — Все это было чудно, но не невозможно, ибо я знаю, что тетка не в своем уме и если попалась на удочку каким-нибудь монахам, то могла переделать завещание (заметь себе, что я уже без малого три года не получал о тетке никаких сведений, стало быть, совершенно не знал, что там произошло). Но если, думал я, явилась действительно в завещании покойной тетки статья о 40 000 руб. монастырю, то непременно через чье-нибудь мошенничество; ибо положительно знаю об умственном расстройстве тетки. В таком случае, после таких определительных известий (о словах Веселовского, например), я и написал Веселовскому. Но так как письмо у тебя в руках, то ты без сомнения можешь (и мог и должен был) заметить в нем фразу, смысл которой (ибо слово в слово не помню) таков: если тетка завещала 40 000 монастырю в своем уме, если это было и прежде в ее завещании (я хоть и слышал о завещания, но никогда не читал его) — одним словом, если это действительно ее воля, — то «кто же я, чтобы идти против ее воли»? Если же завещание сделано не в своем уме, то и т. д. Повторяю: слов моего письма буквально не помню, но за смысл ручаюсь, и уже по этому одному ты мог бы, любезный брат, рассудить, что я не пойду против действительной воли тетки. Ты же мне как бы приписываешь намерение вообще восстать против завещания тетки и кассировать его в нашу (т. е. в свою) пользу!.. Да поверишь ли ты, что я только из твоего письма в первый раз в жизни заключил и догадался, что это было бы для нас, Достоевских, выгодно. Никогда и мысли такой у меня в голове не было — уж потому одному, что я в 1864 году получил от тетки (по смерти брата Миши) все, что мне следовало получить по завещанию, то есть 10 000 рублей, — и даже по совести моей сознаюсь, что должен ей за эти 10 000 проценты, о которых она просила меня в случае успеха журнала (я брал на журнал покойного брата — «Эпоху»), Вот тебе, опекуну, на всякий случай мое сознание о долге тетке процентов с 10 000, мне выданных. В заключение скажу, что здесь, за границей, я совершенно отчудил себя от всех дел подобных, о завещании же теткином никогда и не представлял себе, как о какой-нибудь для меня выгоде, зная вполне, что я ломоть отрезанный и получил все, что мне следовало. Только эти чудные и точные известия понудили меня написать это письмо к Веселовскому (на суде, например, свидетельство очевидца считается точным свидетельством; как же мне не считать было точным свидетельство Кашпирева о собственных словах Веселовского). Известия эти были чудные, как я написал выше; но чудные известия, если подтверждаются положительно, кажутся всегда именно через чудность свою наиболее достоверными. Во всяком случае очень жалею о бесчисленных слухах и толках, вероятно, поднявшихся между наследниками тетки, по поводу моего письма к Веселовскому (все должно быть всем известно). — Мне противно все это, хотя вижу опять, что не мог же я не написать этого письма к Веселовскому. Прибавлю одно: что 10 000 р., взятые мною от тетки в 1864 г., сейчас по смерти брата, были мною тотчас же употреблены все до копейки для уплаты самых беспокойных долгов брата и на поддержку братниного журнала, которого я сам собственником не был ни с которой стороны. Деньги же отдал без всяких документов. А между тем эти деньги были вся надежда моя в жизни. Ведь ты знаешь, что у меня ничего ровно нет, а живу я своим трудом. Отдав эти 10 000 в пользу семейства брата, я отдал им и мое здоровье: я целый год работал как редактор день и ночь. — Расчет был ясный: если удастся подписка в будущем году, то, во-1-х, все долги брата заплачены, а во-2-х, останется и на журнал, и даже на основание капитала семейству брата. Продержав же еще год журнал, при следующей подписке образовался бы капитал в 30 000 для семейства. Журнал всегда имел 4000 подписчиков, половина денег употреблялась на издание его, а другая оставалась в руках у брата (я у покойника работал как сотрудник и только). Если же, рассчитывал я, взяв 10 000 у тетки не поддерживать журнал, то у семейства останется 0 имения, тысяч 18 по долгам брата и журнал, который не на что было продолжать. Журнал с недоданными восемью книгами и без копейки средств ничего не стоит. Итак я решился убить тогда эти 10 000 на чужое дело, не взяв никакой расписки или документов. Но журнал лопнул (хотя и оказалось 2000 подписчиков, но деньги подписки ушли на уплату долгов, а мне не у кого уже было достать денег), и я продолжал платить за долги и брата и журнала, принадлежавшего не мне, а семейству. Я выплатил наличными (кроме 10 000 теткиных) еще до одиннадцати тысяч из своих денег. Тогда я «Преступление и наказание», мой роман, продал вторым изданием за 7000 р. да 2000 р. из полученных за полное собрание сочинений моих пошли в уплату же по журналу и братниных долгов, да с Каткова получил тогда 6000 р. за первое издание (в его журнале) «Преступления и наказания». Кончилось тем, что я и теперь еще 4000 р. должен по векселям за журнал и за долги брата (и рискую сидеть в тюрьме, если не исправятся мои обстоятельства). Мог бы я сказать и еще, куда я истратил много денег без всякой для себя пользы, а единственно на пользу других, тоже через смерть брата, но умолчу; все что я говорил сейчас и без этого похоже на похвальбу. Но не осуждай и размысли — я не хвалюсь, а оправдываюсь. Ну какой я стяжатель, и можно ли меня-то уж назвать стяжателем? Все же, что я рассказывал о том, как я истощил себя и здоровье мое, платя чужие долги, есть истина, ибо всему этому сто свидетелей… |
