Роберт понимал, что никогда не скажет ни слова о произошедшем чужим, но ему предстояло решить, должны ли знать правду мать и сестры. Он обвел взглядом кабинет и вдруг увидел все совсем иным, чем помнил с детства. Все привычно, но все иное…
Темно-красные тисненые обои на стенах, чуть светлее обивка дивана, на который они с Розамунд любили забираться с ногами, если отец позволял побыть в кабинете. Два шкафа с толстыми книгами в кожаных переплетах… Роберт знал, что в них – в одной родословная Грэнтэмов, то, что составляло многовековую гордость. Еще в одной записи о почти современных родственниках, в том числе о дедушке. И вдруг понял, что никогда, как бы это ни было опасно или преступно, не позволит записать в эту книгу, что его отец свел счеты с жизнью, выстрелив себе в сердце! А это значит, никогда не скажет ни слова матери или сестрам. Пусть тайну знают только те, кто уже знает.
И все же предстояло понять, что же заставило разумного сильного человека совершить суицид.
На столе связка ключей от ящиков стола и шкафов. Роберт попробовал подобрать ключ от верхнего ящика. Это удалось сразу, у отца в мелочах всегда был порядок. Мелькнула мысль: а в жизни? Получалось, что они все не знали чего-то главного, что в этой жизни было…
Открывая ящик, Роберт вдруг осознал, что теперь это ЕГО кабинет, он граф Грэнтэм и не будет больше никакой Африки, никаких военных походов, потому что ему предстоит заботиться о поместье, решать все вопросы, которые раньше решал отец. Пожалеть бы, что не интересовался ни отношениями с арендаторами земель, ни тем, откуда в Даунтон поступают деньги и куда тратятся. Но и жалеть некогда, за окнами уже начало светать.
Он нашел ответ довольно быстро – отсутствие денег. Неужели все ушло на оплату подготовки к Сезону? Тогда об этом ни в коем случае не должна узнать Эдит, она не простит себе трагедии, ведь ради нее затеяна вся суматоха в нынешнем году.
Но даже Роберту, мало разбиравшемуся в денежных вопросах, беглого взгляда на колонки цифр хватило, чтобы понять: нет, дело не в нарядах от Ворта. Они, конечно, разорительны, но не столь постоянны, чтобы деньги уходили, словно вода в большую воронку. Было что-то еще, однако разбираться уже некогда.
Главное, что Роберт понял: отец не пожелал признать себя банкротом.
Свечи догорали, но Роберту не пришлось звонить, чтобы принесли новые, камердинер отца Чарльз Адамс сам сообразил сделать это.
– Мистер Адамс, мне так жаль, что вам приходится брать на себя такой грех…
– Ваша милость, бывают случаи, когда лучше согрешить и покаяться в душе, чем не согрешить и всю оставшуюся жизнь винить себя. Я буду молчать, милорд.
– Спасибо. Вы можете оставаться в доме столько, сколько пожелаете. Если это для вас будет трудно, я выдам большое выходное пособие. Вы заслужили.
– Благодарю вас, милорд.
Выбор был сделан, теперь оставалось надеяться, что он правильный. В том, что трое верных отцу и теперь ему людей – доктор Мозерли, мистер Бишоп и мистер Адамс – не предадут, Роберт не сомневался, но как смотреть в глаза матери и сестрам?
Роберт сознавал, что скажи он леди Вайолет правду, мать поняла бы, а возможно, приоткрыла завесу над какой-то семейной тайной. Но теперь поздно, он не сказал, значит, и тайну разгадывать придется самому, и отвечать за все тоже. За все и всех – за мать и Эдит, за Даунтон и многих людей, с ним связанных.
Для нового графа Грэнтэма наступало хмурое утро нового дня – первого дня без отца.
Кора почти не спала ночью, почему-то сильно волнуясь. Казалось бы, что такого – визит на обычный обед к леди Маргарет, сестре графа Грэнтэма? Разве мало было обедов даже в те месяцы, пока они путешествовали по Европе, и в самом Лондоне за последние недели тоже? Девушке пришлось признаться самой себе, что ее волнует возможность присутствия на обеде Роберта Кроули.
Пытаясь обмануть сама себя, она внушала, что это просто из-за незнания, как вести себя, если Кроули начнет извиняться за неловкость на балу. Воображение услужливо рисовало картины одна другой фантастичней.
Вот Роберт Кроули просто пытается извиниться, но не находит нужных слов, а она милостиво улыбается:
– Ах, виконт, стоит ли вспоминать? Я давно забыла, забудьте и вы…
Или Роберт Кроули просит у нее беседу в саду, и они говорят наедине… легкое прикосновение руки… жар его губ, который чувствуется даже через перчатку… Он взволнован… речь сбивчива…
Боже мой, так недалеко и до объяснений в любви!
Кора осадила сама себя: какой любви?! Она видела Роберта Грэнтэма всего трижды в жизни – дважды мельком, а один раз, когда он сумел задеть ее самолюбие. Мало того, представляя молодого человека, горячо целующего ее руку, она видела некий туманный образ, но никак не красивое лицо виконта. Оказывалось, что Роберт Кроули совсем ни при чем, а его присутствие в ее туманных мечтах не более чем реакция на обиду на балу.
И все же не думать о предстоящей встрече (возможной встрече!) с Робертом Кроули не получалось.
– Вот и хорошо! – решила Кора. – Поставлю его на место, в домашнем кругу это будет сделать проще. И вообще, пора домой.
С утра зарядил мелкий, противный дождик, даже не дождь, а сплошная серая морось, от которой таким же серым становилось все вокруг. Ехать кататься невозможно, смотреть в окно тоже, оставалось мысленно репетировать пререкания с Робертом Кроули.
В жизни редко случается, как планируешь.
«Ко времени обеда морось прекратилась, но сам обед не состоялся!
Услышав взволнованный голос матери внизу, Кора поспешила узнать, в чем дело.
– Ах, боже мой! Как я сочувствую молодому графу Грэнтэму!
Заметив дочь, миссис Левинсон возопила теперь уже в ее сторону:
– Кора, леди Маргарет прислала извинения, обед не состоится.
Кора едва сдержалась, чтобы не заметить ехидно: не потерял ли конь Роберта Кроули подкову, не укусила ли его самого бешеная собака… Хорошо, что прикусила язычок, потому что новость, сообщенная матерью следом, к едким шуткам никак не располагала:
– Умер граф Грэнтэм, брат леди Маргарет.
Умер отец Роберта!
– Как?! Когда?!
– Этой ночью в Даунтоне. Это все, что я знаю. Нужно послать им наши соболезнования.
«Леди Маргарет и остальным сейчас не до соболезнований», – подумала Кора. А еще подумалось, что действительно пора домой…
Эта же мысль засела и в голове миссис Левинсон, она вдруг вспомнила, что ее собственный супруг давным-давно один в Нью-Йорке, пока она с дочерью разъезжает по Европе. Ну, конечно, не один, мистер Левинсон себе в плотских и эстетических удовольствиях не отказывал, занимаясь меценатством по отношению к… симпатичным актрисам. Вместе с мистером Джеромом они практически содержали по несколько певиц и актрис.
Миссис Левинсон относилась к данной проблеме философски, полагая, что лучше точно знать, с кем муж проводит время, будучи твердо уверенной, что ради женитьбы на этой сопернице Левинсон с супругой не разведется. Актрисам можно дарить бриллианты и лошадей, помогать делать карьеру, оплачивая туры, приемы и роскошные туалеты, лошадей и даже любовников, но не жениться. Светские акулы куда опасней, эти способны заставить развестись, а развод означал не только потерю положения, но и сильное урезание в средствах. Нет уж, пусть остается как есть. Если у супруга хватает средств на актрис помимо удовлетворения любых дорогостоящих прихотей жены, пусть себе увлекается. Условия два: во-первых, делать все в рамках приличий, во-вторых, никаких незаконнорожденных детей!
Мистер Левинсон условия выполнял, а потому миссис Левинсон могла не волноваться.
Она и не волновалась… Ни в Италии, ни во Франции, ни дома, а вот в Лондоне вдруг поняла некую истину: высший свет очень капризен и не прощает малейшей тени на репутации. Как бы человек ни грешил, он должен делать это так, чтобы никто не мог обвинить. Возможно все, но за закрытой дверью.
Это результат всепроникающей викторианской морали, очень строгой и даже ханжеской. Не будучи в состоянии выполнять множество требований и соблюдать запреты, люди научились иному – скрывать нарушения. Лишь бы внешне все оставалось пристойно. Родственник, совершивший недостойный с точки зрения викторианской морали поступок или ведущий недостойную жизнь, бросает тень на всю фамилию.
