— А если Морис — с ними заодно?
— Несомненно. Ты, кажется, говорил, что твой отец имел отношение к спецслужбам?
— Было дело. А что?
— Ты везде видишь врагов. Подозреваешь всех в заговоре. Ты ведь и меня подозревал…
Нет больше сил спорить. Я сажусь в хозяйское кресло. Оно ждало меня. Бережно охватывает подлокотниками, как океан — в погоду — теплой волной.
— Эльза, смотри, здесь, под столешницей, легко уместится целый человек. Удобно прятаться. И минет оттуда удобно делать — тому, кто в кресле сидит.
Эльза — шлеп-шлеп ресницами. Кажется, я попал в точку. Неясно только в какую.
— Почему ты об этом заговорил?
— Ну… так. Я сидел здесь однажды и представил почему-то, как здесь сидит Идеальный Самец, а ты сосешь ему член.
— Именно ему? Мужу?
— Да, мужу. А что?
— Нет, ничего… Хорошо сосу?
— Лучше всех.
Красота располагается по ту сторону Добра и Зла. Достаточно вспомнить, как нравятся людям руины. Бомба, ураган, пожар, время выворачивают вещи наизнанку. Глазомер творца умножается-делится на своеволие стихии, и сумма — завораживает. Даже свежая руина напоминает о вечности. На Арке Дефанс мы с Алькой застали выставку про Большое Зеро и прошли по кругу через все фотки раз пять. Последний круг я уже на цыпочках делал, разведя руки крыльями и жужжа. Имитировал боинга. Еще меня как-то знакомили с итальяшкой, который специализируется на съемках катастроф. Наводнение в Праге — он летит в Прагу, Этна плюется лавой — он чешет к Этне, запечатлеть раскуроченное и искалеченных. Снежные завалы в Люксембурге — чувак на завалах. Тип, честно сказать, отчетливо мерзкий. Громко чавкал и бахвалился жирными гонорарами. Ковырялся в носу сучковатым пальцем. Темпераментно живописал, как в пражском зоопарке ликвидировали зверье, не подлежащее спасению. Слона, в частности, укокошили. Итальяшка снимал, покряхтывал. Конечно, нездоровое увлечение. Долой катастрофический туризм. Но руины все равно очень красивы.
Аркашон выглядит сказочно. Ни одной улочки, не перечеркнутой упавшим деревом. Ясень рухнул точнехонько на серый «пежо», разутюжил его в идеально круглую лепеху. А другой ясень похож на рыбу со вспоротым брюхом: белые внутренности выворочены молнией. Два биг-борда, стоявшие с двух сторон улицы, валились встречными курсами и застыли в позе бодающихся баранов. Карусель согнулась в прихотливый иероглиф. Устричные плантации на одноименном острове практически уничтожены, несмотря на то что их защищали деревянными щитами. Это информация от Фиолетовых Буклей, которые хвастаются передо мной какой-то суперстаринной книгой, свежим сокровищем библиотеки. Букли заставляют меня потрогать-оценить мягкость-уникальность переплета. Я нехотя беру книгу в руки. Мне мерещится, что именно она пропала из кабинета в ночь Мужских Шагов. Бред. Пьера и Пухлую Попку я не застал. Все запрещающие знаки перекрестка Отрицания устояли.
Один домик у Южной оконечности пляжа — не домик уже, а гора щепок и кирпича. Огорченное семейство из трех женщин разного, но во всех случаях неопределенного возраста. Бродят вокруг останков жилища, иногда вытаскивая, как бирюльку, велосипедное колесо, или медный таз, или часы, которые удивительным образом тикают, хотя все цифры, кроме двенадцати и часа, с лица часов сметены, а стрелки переплелись, как змеи. Тик ходиков незаметно превращается в моих ушных раковинах в метроном, а потом в хип-хоп. Мне кажется, что Три Лишенки пританцовывают в такт. Передают по кругу медный таз: сначала по часовой стрелке, потом — вспять.
Так вдруг начинаются пляски в фильме «Танцующая в темноте». Разумеется, я не хочу оставаться в стороне. Подпархиваю к руине, выцепляю старую, но крепкую лошадку-качалку и вальсирую вокруг каждой из трех мизерабельных граций. Думаю, как чудно было бы перемахнуть навесным прыжком через кучу мусора, элегантно зависнув на пару секунд в зените, но, увы, такие покусы реальны только во сне. Черный флик смотрит на меня от забора с немым изумлением. Лишенки глуповато улыбаются. Я раскланиваюсь.
Променад непривычно пуст. Акации взорвались окончательно и траурно завалили асфальт, скамейки снесены на пляж и выглядят на пустом песке скелетами Баснословных Существ. Океан прибавился, и некоторые скамейки торчат из воды. Белые лодки-скорлупки: снова у берега. Появились столь же тихой сапой, какой исчезали. Красную-синюю лодку Рыбака шторм потрепал умеренно. Так, выломана пара ребер. Тело хозяина тоже выглядит целым. Лишь черный синяк на виске. Ударился о какой-нибудь шпангоут. Я не знаю, что такое шпангоут. По звучанию похож на опасный металлический штырь. Рыбак спокойно лежит на спине, как лежал в другой лодке, в лодке-постели. На губах застыла торжественная улыбка. Адресованная, надо полагать, Марте. В общем, последний кадр удался. Боюсь, у меня после смерти физиономия будет испуганной или страдальческой. Потеряю, что называется, лицо.
В небольшой горстке зевак — Пьер и Попка. Попка размазывает по щекам сопли, Пьер неловко ее обнимает. На одного опасного человека меньше — это я о предстоящей поездке Эльзы в Сент-Эмильон. Может, и Морису в голову прилетел-таки какой-нибудь славный тяжелый предмет? Шиш: Морис стоит на променаде и наблюдает за нами. Ближе не подходит, но таращится, как из ведра. Сожалеет, что славный тяжелый предмет не пересекся с моей головой. От мертвого Рыбака не пахнет. Бискайские ветра развеяли спертый запах жизни, а смерть в свои права вступает не торопясь. Ей некуда торопиться.
За обедом Эльза рассказывает о результатах рандеву с отцом Бекаром. Насчет шрамов в форме запятой. У Самца и Настоятеля они действительно появились в студенчестве. Был у них полоумный друг, юный гений по фамилии Козелик. Грезил изобрести препарат, оживляющий мертвецов. Заранее произвел нескольких своих приятелей в Повелители Трупов. Дескать, когда изобретение грянет и встанет вплотную вопрос об управлении армадами покойников, Повелителям и флаг в руки. Цель затеи немудреная — мировое господство. Запятая — знак Повелителя. Стало быть, я тоже теперь — Повелитель Трупов. Весьма сомнительная и совершенно лишняя честь.
Вряд ли Самец и Настоятель верили в воскрешение предков. Просто не нашли причин отказываться от занятной проказы. Мало ли куда студиозусы канализируют щенячью энергию. Но доктор Козелик — тот самый перец, который выставляет по всему миру трупаков без кожи. О котором мне Алька писала. Оживлять еще не научился, но сохранять — вполне. Ему каждый день хотя бы один человек в Европке завещает свой будущий труп. Записывается в потусторонний легион. Не сам ли доктор Козелик шрамировал меня в Маске Баутте?! Идея эффектная, но он именно в тот день публично вскрывал человека в Вене. Под картиной Рембрандта, на которой тоже изображено вскрытие.
Ага. Когда в очередном контемпорери-музее я кривлюсь на очередного авангардиста, шокирующего публику видом влагалища изнутри или разрезанной коровой, Алька отвечает: «Художник рисует жопу не потому, что хочет тебя удивить, а потому, что она ему нравится».
— Ты бы согласилась стоять после смерти на выставке Козелика? — спрашиваю я Эльзу. — В какой-нибудь затейливой композиции. С кием у бильярдного стола.
— Или сосущей член у другого трупа. Ни за что. Меня, пожалуйста, сжечь. В соответствии с завещанием.
— Я раньше тоже думал о кремации. Очищение огнем, все дела… Но потом понял, что это адская какая-то процедура. Механика, железные ворота… Нет, я хочу на маленькое кладбище. Где-нибудь… ну, вот в Аркашоне можно. Пусть уж меня скушают червячки.
— Если тебя раньше не отроет какой-нибудь Козелик и не инсталлирует играть в бильярд с трупом Рыбака. Спасибо. Нет уж, это элементарная гигиена: уходишь — убери за собой. Убери за собой тело.
— Мужа ты, однако, похоронила, а не сожгла.
— Так если он завещал похоронить…
Член у меня по-прежнему не стоит. Стыдно. Я даже пожаловался Эльзе, как мне стыдно. Не слишком умно жаловаться употребляемой женщине на мужские проблемы. Порочный круг: не получилось — понюнился — снова не получилось. Я, конечно, частично справляюсь с ней и другими частями тела, но все же… Как буднично подкралась Решающая Каверза! Да, вот что подлинная катастрофа, а не какой-нибудь там тайфун Марта. До сих пор член меня ни разу не подводил — ну, исключая нескольких естественных проколов в смертельно пьяном виде. Член — мой главный аргумент в межличностных отношениях. Я зарабатываю членом деньги, в конце концов! Паниковать вроде рано, подумаешь, несколько дней… От паники только хуже. Но отныне известно, что член может встать, а может, выродок, и не встать. Это делит жизнь ровно пополам. Включился обратный отсчет. У всех заготовлены завещания, только у меня нет. Интересно, было ли завещание у Рыбака? Я хочу трахать Эльзу, я не хочу ее огорчать! Она так ласкова со мной эти дни… Может быть, Мертвый (или Живой?) Муж был импотентом, и я просто излишне глубоко поработал над заданным образом? Где-то я слышал, что мужики с большими гениталиями часто ничего не могут.
