— Мы никуда не идем, — сухо сообщает Женщина уже дома, в холле первого этажа. Без объяснений, извинений и сожалений. Начальница. В холле стоит странное чучело: передняя половина зайца и передняя половина лисы, сшитые на манер тяни-толкая.

— Но вечер еще далеко, — мягко говорю я. — Ты выпей еще таблетку, поспи немного… Голова пройдет.

— Нет, — говорит Заказчица, глядя сквозь меня малахитовыми глазами. — Голова не пройдет. Я сейчас съем снотворное и лягу спать надолго.

И, не прощаясь, двинулась вверх по лестнице.

— Хорошо, я один пойду…

Не особенно мне хотелось идти туда одному. Но я должен был возражать. Бороться. Ладно, меня наняли клоуном. Но не бессловесной же неодушевленной вещью!

Женщина-механизм остановилась. Не поворачивая корпуса, царственно повернула голову, которая, как мне показалось, вовсе у нее не болит. В «Чужих» есть баба, посреди сюжета вдруг начинающая испускать из глаз лазерные лучи.

— Тебя не приглашали. Кто ты такой?

— Скажу, что я журналист из Парижа, пишу о твоем муже…

— Кстати о муже, — перебила она. — Ты здесь сколько дней?

— Две недели примерно, — растерялся я.

— Две недели. Можно было до Парижа пешком дойти… И где результат? Каковы же твои успехи? Ты научился его походке? Освоил его жесты? Перенял его привычки? Что ты делал здесь две недели?

Слова как из холодильника. Сейчас, не дай Бог, еще начнет время в деньги переводить.

— Я бы на твоем месте, — продолжала Женщина-механизм, — всерьез занялась делом. Ты намерен выполнять задание? Или нам расторгнуть контракт?

Я бы сказал «расторгнуть». Реакция непродуманная, но естественная. Слово уже выкатывалось из неба на язык, но в этот момент Женщина-кенгуру издала слабый стон, схватилась руками за виски, пошатнулась и быстро пошла наверх. Кричать в спину ей я не стал.

Я выпил подряд три текилы, выпил бы еще, но выронил бутылку. Бутылка грохнулась на пол. Не разбилась, однако содержимое вытекло. Включил компьютер, проверил почту — от Альки писем не было. Больше мне никто и не пишет. Прямо в костюме Мертвого Мужа я завалился в кровать и стал курить сигарету за сигаретой. Такое вот иезуитское опускалово. То есть я, конечно, догадываюсь, что мигрень — это сурово. У Альки бывает мигрень. Она вся становится черная и даже перестает крутить косяки. А Женщина-кенгуру, напротив, побледнела. Каждая под свою масть. Я с мигренью пока не знаком, судить мне трудно. Но почему-то кажется, что нет у нее мигрени. И вообще — можно было разговаривать со мной иначе.

К обиде примешивалось еще одно ощущение, менее внятное, но более тревожное. Обидели меня справедливо. По делу. Я действительно не выполняю условий контракта. Нанялся на работу, прельстившись легким бакшишем, и скоро о работе забыл. Что я сделал? Просмотрел по двадцать раз три пленки, посидел в Местном Кресле… Конечно, она сама меня… отвлекала. Как она спросила? «Что ты делал здесь две недели?» Я посчитал: тринадцатый, кстати, день. Я мог бы ответить: например, последние три с половиной дня я… тебя вдоль и поперек. Но ведь не «я — ее», а оба мы — друг друга. На этот секс меня не нанимали. В этой постели кувыркалось два свободных человека, которым захотелось вот так кувыркаться. В свое свободное время. А то, что один из них забыл о делах, — это его вина и его проблема. Моя то есть проблема и вина.

Проигрывать неприятно? Еще как неприятно. Но что ты сделал для победы? Довольно кукситься. Принимайся за дело, парень. Вот, ты в его костюме. Подними руки. Щелкни кастаньетами костяшек. Как он щелкнул на пленке * 2, привлекая внимание кворума. Еще раз. Суше и громче. Продефилируй вдоль зеркала. Зря оно, что ли, тут блестит? Не зря. Вспомни, как он ставит ногу при ходьбе. Шагает порывисто, но не суетливо. По-хозяйски, но без глупой вальяжности. Не раскачивается косолапо из стороны в сторону, словно дуб на сильном ветру, как это делаю я, когда хочу продемонстрировать себе и окружающим уверенность и силу. Вспомни Цыбульского в «Пепле и алмазе». Пружинистую походку человека в стильных очках мэйд ин пятидесятые, идущего сквозь безвкусный конец сороковых. Молодец. Немножко похоже. На прием в мэрию, конечно, я торкаться не стану, но на открытие памятника ойстрице схожу. В Его черном, в Его скромном костюме. Только надо перед выходом хорошенько выпить.

Народу на торжестве немного. Дождь моросит, хоть и совсем меленький. Человек 50 отутюженных, накрахмаленных: похоже, собрались на прием в мэрию. Фиолетовые Букли в парадном платье, с большим цветком на левой груди. И человек 10 зевак. Всего одна телекамера. Нет, вон вторая.

Бронзовая Устрица, разумеется, похожа не на устрицу, а на женский половой орган, а также на гриб и на ухо. Зато маленькая. Соразмерная площади, городу и модели. Ее еще толком не открыли, а она уже теряется в розовых кустах у фонтана. Примелькавшись, морская гадина не будет отличаться от цветочной вазы. Церемонию открывает мэр. Маленький, толстый, усатый и весь какой-то неряшливый, он похож на бочонок с ворванью. Шмэр, а не мэр. Говорит, что для стабильного благоденствия города Аркашона решающее значение имеют два класса существ: устрицы и туристы. Устрицы десятками тысяч взращиваются на плантациях и разлетаются в комфортабельных ящиках щекотать рецепторы гурманов всей Планеты Дождя. Туристы, наоборот, слетаются-съезжаются со всех краев света: зарыться кротом в приносящий счастье (ага!) песок Дюны, окунуться скумбрией в приветливые волны Бискайского залива и, так сказать, поприветствовать устриц на их, так сказать, исторической родине. Символично, а также характерно, что памятник открывается в сентябре, в названии которого есть буква «р». Этикет гласит, что благовоспитанная устрица позволяет себя употреблять лишь в те месяцы, в которых есть «р».

Я думаю: хорошее название для месяца: аркашон. В календаре какой-нибудь хорошей республики. И «р» есть в названии. И когда это — месяц аркашон? Может быть, как раз сентябрь — идеальная кандидатура для переименования.

Выступает скульптор в красном шелковом костюме, рисует ручкой в воздухе мягкие круги. Букву «р» и еще с полдюжины букв решительно не выговаривает. Но по-своему эффектен и убедителен: невменяемый пританцовывающий бугай в красном. Художник! Потом вылез бывший мэр: высокий седой старик, энергичный, похожий на мэра куда больше Бочонка Ворвани. Говорил много и страстно, ударялся в историю Аркашона, сыпал знаменитыми именами, каталогизировал богатства местной природы, поминал бискайский патриотизм. Он вещал дольше всех, и аплодировали ему громче всех, а я все вспоминал, где мог его видеть. И вспомнил — на пленке * 2, конечно. В коллективе противостоявших Самцу болванов в дорогих пиджаках. Потом еще кто-то выступал, потом я понял, что уличная часть торжества завершается, тусовка уже выделяет желудочный сок, и решил, пока не поздно, отметиться. Пробился в первый ряд и громко возвестил:

— У меня есть предложение!

Стоявшие у микрофона смутились, зашептались, не возразили.

— Уважаемый мэр чрезвычайно точно оценил роль, которую играют в Аркашоне устрицы и туристы, два столпа нашего процветания. Устрицы и туристы. Туристы и устрицы! Две одинаково важные и, без ложной скромности, взаимосвязанные вещи. Не будь туристов, громадный процент поголовья устриц умирал бы от старческих недугов. Не будь устриц, туристы бы имели меньше причин посещать эту благословенную землю…

Меня слушали внимательнее, чем мэров и скульптора. Площадь окутала тишина. Я даже позволил себе паузу, окинул собравшихся беглым взором. Обойные гвоздики Фиолетовых Буклей таращились что есть мочи.

— Сегодня мы открыли здесь, на этой прелестной площади, у этого изящного фонтана, Памятник Устрице. И это прекрасно! Но, дамы и господа, я предлагаю на достигнутом не останавливаться. Представьте, как элегантно, как уместно, как симметрично будет выглядеть с другой стороны фонтана Памятник Туристу! По его светлому образу плачет резец…

По толпе пронесся неопределенный шум. Я умолк. Все смотрели на Бочонка Ворвани. Он оглянулся на седовласого предшественника, но тот лишь ухмыльнулся, и Бочонку пришлось шагнуть к микрофону.