Он широко раскрытыми невидящими глазами смотрел в потолок.
"Не слышишь, милый. Не чуешь, дорогой", - со страшной тоской подумала Луша. Сердце ее сжалось от глубокого горя, охватившего всё ее существо. Она часто-часто задышала у его уха и снова зашептала:
- Всё суетился, старался... Не уберег себя, милый... Вся-то жизнь моя прошла с думой о тебе... Родной ты наш...
Из усталых глаз женщины побежали одна за другой жалостливые женские слёзы. Вдруг, с трудом ворочая языком, Аносов ясно произнес:
- Луша...
Она склонилась к его лицу, заглянула в меркнущие зрачки и с душевной мукой подумала:
"Вспомнил, в смертный час вспомнил. Значит, любил меня..."
Слёзы безостановочно катились по ее щекам. Положив руки ему на голову, она прошептала ласково:
- И зачем ты не простой горщик, не кузнец, не чеканщик! По-иному бы пошла жизнь, Павел Петрович...
Он вздрогнул и в упор посмотрел на нее.
- Худо мне! - стягивая на груди костлявыми пальцами одеяло, пожаловался он, и тело его всколыхнулось от мелкого озноба. Протянул руки и попросил:
- Открой дверь... Задыхаюсь...
В его горле снова послышались страшные хрипы.
Луша проворно бросилась к двери и распахнула ее настежь. Волна свежего воздуха ворвалась в душную горницу. Когда Луша вернулась к постели, Аносов лежал неподвижный и безмолвный.
"Умер!" - в смертельной боли догадалась она и стала креститься.
В открытую дверь лилась прохлада. Майский шаловливый ветер ворвался в горницу и заиграл прядью волос над выпуклым лбом покойника.
Лекарь всё дремал, а она в скорби думала:
"Ушел. Навсегда ушел Петрович..."
Ее рыдания разбудили всех в доме. Учительница с испуганным лицом долго бестолково суетилась в комнатке. Спокойный лекарь строго сказал ей:
- Слёзы горю не помогут. Надо приготовить покойного к погребению...
Луша принесла криничной воды, налила чашу и поставила на окно. "Пусть умоется его душенька перед долгим странствием", - покоряясь неизбежности, печально подумала она.
В степи, за березовым околком, поднялось ликующее солнце, и первые лучи его позолотили вершины деревьев и кустов, покрытых крупной росой. Неугомонно и радостно щебетали птицы, встречая начало яркого погожего дня. Слёзы застилали глаза Луши, - просто не верилось в смерть милого Петровича в такой дивный час. Своим женским сердцем она всю жизнь ценила в нем простоту и доступность. Сев под березкой во дворе, Луша горько заплакала. Муж ее стоял рядом растерянный, подавленный смертью Аносова и ласково говорил:
- Ты поплачь, поплачь, Миколаевна, может и полегчает на сердце...
А у самого подергивались губы и глаза потемнели от большого горя.
...В городе готовились к похоронам начальника Алтайских горных заводов и томского гражданского губернатора. Командование омского гарнизона отрядило солдат сопровождать гроб до могилы. Городничий, военные и гражданские чины отдавали последний долг усопшему. Он лежал в гробу в простом дорожном мундире. Где-то отыскали шпагу и приколотили ее к гробовой крышке.
В день похорон прибыла из Томска Татьяна Васильевна с дочерью Ларисой. Все удалились из домика, и худая, бледная вдова молча оплакивала смерть мужа. Тоненькая, как тростинка, большеглазая девочка безмолвно, со страхом смотрела в неузнаваемое лицо отца. Маленький и пожелтевший лежал он в черном гробу и, казалось, был чем-то смущен...
Аносова передала желание Павла Петровича, высказанное им еще в Златоусте, чтобы тело его в последнее пристанище отнесли или литейщики, или кузнецы.
Из Кузнецкой слободы вызвали ковачей. Шесть самых старых и самых почтенных, а среди них и муж Луши, подняли гроб и, степенно выступая, донесли на Бутырское кладбище. Толпы народа провожали покойного. Вдову вели под руки местные дамы, а позади по долгу службы шли важные чиновники, но больше всего с нескрываемой печалью шло простого люда, среди которого была и Луша. Словно в чем-то виноватая, она старалась не попадаться на глаза вдове Аносова, но та и не замечала ее. Старая, сухонькая, маленькая учительница - хозяйка домика, - одетая в черную широкую кофту, с черным платком на голове, семенила подле гроба. Она очень устала и не замечала косых взглядов чиновников.
Шесть кряжистых кузнецов бережно несли Аносова к месту погребения. Гроб, казалось, плыл над головами толпы. На солнце набежала тучка, и тихие прохладные капли упали на разгоряченные лица. Над широкими пыльными улицами, над степью пошел дождь. Вдали показалась небольшая роща. Шедший в толпе ссыльный поляк с тоской посмотрел вперед и вслух сказал:
- Vita brevis est!*
_______________
* Жизнь коротка!
Рядом с ним величаво выступал монах с худощавым, изрытым глубокими морщинами лицом. Словно у покойника, у него темнели большие провалы глазниц. Ни одним движением не отозвался он на замечание ссыльного.
Вот и распахнутые серые ворота, а в глубине кладбища груды черной земли. Завидев их, Луша схватилась рукой за сердце и, как подкошенная, упала на дорогу... Посадские жёнки встревоженно подбежали к ней и подхватили обессилевшее тело:
- Бабоньки, с Миколаевной дурно... Ахти, лихонько!..
Так и не пришлось увидеть Луше, как опускали в яму гроб, как забросали его землей и все понемногу разошлись под теплым дождем. Только через неделю, когда оправилась, она посетила свежую могилу. Ветер шумел в кладбищенской роще. Холмик осел и еще не порос травой. А рядом цвели простые цветы, и среди них лежал выкопанный могильщиками чей-то череп. Лепестки мака коснулись его омытого дождем желтого лба, голубые незабудки раскачивались в гладких впадинах глазниц, и окружающая густая, сочная зелень полузакрыла мрачный оскал.
"Так всегда бывает на свете, - с грустью подумала Луша, - одно умерло, а другое живет..."
Но сердце ее и мысли, однако, не могли примириться с преждевременной смертью Павла Петровича...
Как-то в минуту страшной тоски Лушу потянуло в домик, где Павел Петрович доживал свои последние минуты. Была у нее тайная мысль получить какую-нибудь мелочь на память о дорогом человеке.
Старушка приняла жену кузнеца ласково, засуетилась, усадила в передний угол и с жаром заговорила об умершем. В глазах учительницы читалась глубокая грусть. Рассказала она Луше:
- Пришла я тогда домой с кладбища - пусто, одиноко, и такая смертная тоска и жалость пали на сердце, - ни минуты забытья. Вижу, лежит на столе ладанка вроде маленького кисета, расшитого шелком. "Его эта вещица, его!" - обрадовалась и повеселела я. Взяла в руки, распустила мешочек, а в нем только уголек. И ничего больше. И тут подумала: "Нехорошо брать его вещь. Он ведь покойник. Может, это его что заветное?". Положила ладанку на припечек и зажгла. Вмиг вспыхнуло, и не стало шелка... За окном погасли сумерки и наступила ночь. Темно, темно так. А по комнатке моей разливается-струится нежный золотистый свет и душу ласкает. "Откуда это?" - подумала я и взглянула на шесток. А там маленький жаркий глазок светится: раскалился уголек и сияет ровным, спокойным светом. Ну, много ли его? Крохотуля, а сколько света и душевного тепла в нем... Сразу на сердце полегчало...
Глаза старушки посветлели, заискрились добротой. Луша схватила учительницу за руку:
- Ой, родная, да как же это? Как будто ты мне про всю его жизнь сразу изъяснила. Пятьдесят годков только отжил, - мало, совсем мало, а гляди, сколько жару: в немногих годах, а какую большую жизнь он прожил. Большую жизнь! - прошептала она многозначительно, поднялась со стула и тихо побрела домой.
Жена и дочь Аносова на другой день после похорон покинули Омск. Казенный мирок остался глух к смерти создателя русского булата. Лишь спустя два с половиной месяца после похорон, в июле 1851 года, в "Санкт-Петербургских ведомостях" появилась краткая заметка:
"Мая 13-го нынешнего года скончался в Омске после непродолжительной, но тяжкой болезни на поприще деятельной службы главный начальник Алтайских заводов и томский гражданский губернатор, корпуса горных инженеров генерал-майор и кавалер Павел Петрович Аносов. Заслуги его по части горнозаводской, верно, не останутся в неизвестности; нет сомнений, что из большого числа любивших его подчиненных найдется не один, способный передать современникам неутомимые труды и пользу, принесенные генералом Аносовым в продолжение тридцати трех лет отличной и усердной службы.
