В этот памятный вечер он составил расписание, где и когда бывать.
- Это ты правильно решил, - одобрила мужа Татьяна Васильевна. Нельзя всё время быть у литья, ты же не просто мастер. Я прикажу, чтобы подготовили тройку серых. После отъезда Ахте кони заскучали.
Павел Петрович хотел протестовать, но вспомнил гривастых, сильных коней, и его потянуло промчаться по зимней дороге.
Утром, несмотря на метель и ветер, он отправился на лесные курени. Под завывание ветра Аносов въехал в дремучие леса. Глубоки снега, от тяжести их гнутся ветви елей. Стихло. Слышно, как дятел долбит сухую лесину. Всюду следы зверей: вот осторожно, крадучись, прошла лиса, вот пробежал зайчишка, наискось - тяжелые волчьи следы.
Кучер - мужик с заиндевелой бородой, проворный и бывалый - обратясь к Аносову, засиял:
- Эх, и глухомань! Леса, помилуй бог, без конца и краю. Тут и лоси, и горные козлы, и куницы, и горностай, и сам батюшка Михайла Топтыгин. А сколько птиц всяких! Здесь и глухари, и рябчики. Мать моя, всем, каждой кровиночкой, люблю я, барин, коней, зверьё и птиц. По-ясному живут, - всё видишь. Не то, что человек. Другой в глаза улыбается, а ломит тебя по суставчику!.. Эх, ну, коняшки, проворней, гривастые!
Через час потянуло горьковатым дымком, а там и лесосека распахнулась. Стучали топоры, шумели деревья, на лесной делянке раздавались звонкие человеческие голоса.
К Аносову поспешил куренной мастер - статный, хитроглазый мужик в добротном полушубке. Смахнув с головы ушанку, он низко поклонился начальнику округа:
- С приездом, ваше высокоблагородие. Никак не ждали, не гадали! - Он юлил, сыпал льстивые слова, без шапки побежал вперед по тропинке. Пожалте, пожалте...
На лесосеке дымились темные кучи: жгли уголь. Долготье* было уложено правильно, точно по наклону. Павел Петрович остался доволен работой. Рядом укладывали новые курени. Трудились оборванные, отощавшие мужики, изнуренные женщины и малолетки. Все были черны от сажи и угля, пропахли дымом, потом. Тут же рядом - землянки, словно звериные норы. Аносов не решился заглянуть в эти логова. Заметив беременную женщину, которая тащила валежину, он крикнул:
- Бросай да поди сюда, хозяюшка!
_______________
* Д о л г о т ь е - поленья длиной около двух метров.
Женщина в первый момент остолбенела, но, привычная к покорству, сбросила с плеча березовую валежину и послушно подошла к Павлу Петровичу.
Аносов строго посмотрел на нее:
- Не знаешь, что ли, что нельзя тебе тяжелое поднимать?
Работница, низко опустив голову, молчала.
- Что молчишь? - мягче спросил Аносов.
Кержачка покосилась на куренного мастера. Тот заискивающе осклабился.
- Дикий народ, лесовики, ваше высокоблагородие, - пояснил он. - И говорить с благородными людьми разучились. - Сверкнув зло глазами, куренной прикрикнул на женщину: - Ну, что молчишь, скажи барину, что случайно, по своей нужде, валежину взяла!
- Врешь! - заплакала женщина. - Последние дни дохаживаю, а он гонит на самую тяжкую работу! Всё нутро жгёт, милые мои...
Выпятив огромный живот, кержачка пожаловалась:
- Ирод, замучил нас... Хотя бы смертушка меня прибрала... Ох!..
- Ты смотри, баба! - зловеще сказал куренной.
Аносов строго взглянул на мастера:
- Надень шапку и скажи, почему ты заставляешь женщину в таком положении работать?
- Закон-с! - прижав руку к груди, вымолвил приказчик. - Сам бы рад не возжаться с супоросными, но, помилуйте, закон-с! Так испокон веку заведено...
Павел Петрович покраснел, сжал кулаки:
- Как ты смеешь так говорить о будущей матери?
Из-за оснеженной ели вышел согбенный жигаль, хмуро взглянул на куренного и зло обронил:
- Он нас и за людей не считает!
Мастер снова снял шапку, молчал. Глаза его испуганно забегали.
- Простите, ваше высокоблагородие, мы - люди темные. Какие порядки были до нас, такие и теперь.
- Освободи женщину, пусть идет домой, а с тобой будет особый разговор.
В сопровождении куренного и толпы жигалей Аносов обошел курени. Заглянул в котлы, которые висели перед землянками. В них кипела вода.
- И это всё? - удивленно спросил Аносов.
- Нет, батюшка, не всё, - охотно отозвался согбенный углежог. Толокном заправляем, а насчет хлебушка, прости. С Покрова не видим. А без хлеба, известно, еле ногами шевелишь...
- Плохо живете, плохо, - глухо проговорил Павел Петрович.
По лесу раздался гулкий треск, Аносов оглянулся.
- То лесина от мороза раскололась, - пояснил жигаль.
Голос у него был приятный, глаза добрые и борода густая, серебристая.
- Как тебя звать, дед? - спросил начальник округа.
- Иваном кличут. С детства в лесу тружусь. Тут хорошо, кабы... - он замолчал и позвал Аносова: - Вы у огонька обогрейтесь...
Рядом пылало огнище. В огромной яме, вырытой для костра, трещали охваченные жаром коряги. Сыпались искры, и тепло манило к себе. Аносов сбросил доху, уселся на пне. Куренной мастер, делая вид, что сильно занят, ушел к дымящимся кучам:
- Погляжу, чтобы шкоды не вышло...
Он ушел, а за ельником прозвенели колокольцы: кучер устраивал коней на отдых в шалаш. Сумерничало. Постепенно к огнищу сходились измытаренные углежоги. Устроились у огня. В чащобе заухал филин:
- Фу-бу... Фу-бу...
Дед Иван засмеялся:
- Это соседушко меня зовет. Мы с ним дружно живем. Каждую ночь перекликаемся. Послушай! - Старик надул щеки, поднатужился, из груди его вырвался протяжный, странный звук. В ответ ему филин опять прокричал свое: "Фу-бу... Фу-бу..."
- Видишь, что робится? Так и перекликаемся с тоски. В ребячестве бабушка меня пугала: "Филин да ворон - зловещие птицы. Коли кричат - к несчастью!.." Пустое, и ему в таких трущобах, небось, тоска по живому голосу, - улыбнулся старик.
- Ух, и дебри тут! Словно и жизни здесь нет! - обронил Павел Петрович.
- В старые годы леса здесь были непроходимые... И-и, что было! Сам батюшка Емельян Иванович проходил этими местами...
- Ты что, видел его? - оживился Аносов.
- Как вас вижу, - спокойно ответил жигаль. - В плечах крепок, а умом еще крепче был!..
Аносов помолчал. Затем тихо попросил углежога:
- Расскажи, дед, что-нибудь про него.
- А сечь не будешь? За него, батюшка, покойная царица головы рубила... Ну, да куда ни шло, безобидное поведаю. Про клад скажу. Слыхал, барин, про озеро Инышко, глубокое да многоводное? - размеренно и складно начал дед. - Теперь с годами оно помельчало. Дело-то было по осени. Озеро застывать стало, а ночь выдалась темным-темнешенька. По правую сторону Инышка костры горели, а подле Емельян Иванович сидел в полушубке, в шапке лисьей. Ах, милые мои, как его рука донимала, - под Магнитной в большом бою его ранило; пришлось ему поневоле на Златоуст отступать. А по этим местам Салават башкир собирал для подкрепления. Там, где сейчас, братцы, гора Пугачевская, - войско собиралось. Подошел Салават к Емельянушке, словом сердечным перемолвились, а потом Емельян тяжко вздохнул и по тайности сказал: "Иди-ка, Салаватушка, запрячь подале добро, чтоб царице не досталося. Коли вернемся, захватим бочку золота". Салават людей надежных взял да в лодку прыгнул...
- А бочку? - перебил неожиданно согбенный жигаль.
- Известно, бочку захватил, - ответил дед Иван и, повернувшись к огнищу, сказал радостно: - И-их, как пылает!
- А ты не томи, кончай, раз начал!
- Не торопись, твое золото при тебе останется! - слегка насмешливо бросил дед в сторону углежога и продолжал: - Остановились у старого могутного осокоря, который в камышах рос. Салават крикнул башкир, сложили они в пригоршни руки и молятся: "Алла, бисмалла!". А потом столкнули бочку прямо в озеро. Тут филин с осокоря закричал: "Фу-бу, фу-бу!" - дескать охранять клад буду. И вот, братцы, в эту минуту заветную как бухнет пушка откуда-то из-за гор. Сели башкиры, а Салават по-соловьиному свистнул. Ему Емельян тоже свистом отозвался. И поплыла лодка на зов. Выбрались на берег, вскочили на резвых коней и лесной тропой к Златоусту поехали. Скоро на берег Инышко-озера генерал с погоней прискакал: пошарили, поискали ничего не нашли. Емельян Иванович от погони ушел, а здесь, в наших краях, ему не довелось больше побывать. Так бочка с золотом и осталась на дне в Инышко...
