- Иноземцы всю душу засушили! Только и знают - копир да копир. Да и мастера ли Шаафы, еще подумать надо...
Иринушка крепко прижалась к плечу мужа, погладила его непокорные кудри.
- Ты, Иванушка, не падай духом! - ласково сказала она. - Никогда ключевой родник не высушить суховею: всё равно найдет он дорогу. Шааф мастер немалый, но корни у него чужие, не понять ему наших людей.
- Пустое ты говоришь, - отмахнулся огорченный Иванка.
- Нет, милый, не пустое! - мягко заговорила жена. - Глянь кругом, что творится? Кто лучше всего споет русскую песню? Сам русский человек. А почему, Иванушка, так? Да потому, что его выпестовала своя земля-родина, напоила его силушкой, а родная матушка сердце взрастила в нем особое ласковое, бесстрашное, отдала ему всё свое, русское. И когда запоет он свою песню, то она и льется у него от души, от сердца и трогает нашего человека горячим непродажным теплом...
- Ах ты милая! - просиял мастер. - Что верно, то верно. Хоть мы оба я и Шааф - люди, но думки у нас разные, замашки у каждого на свой лад.
- А еще, Иванушка, - подхватила молодка, - когда ты трудишься над гравюрой, ты всю душу в нее вкладываешь. Рисуешь, как песню поёшь. Поёшь, и поднимаешь в своем мастерстве русский народ. А пришлому - кто мы? Что ему наша земля-родина? Он и старается, а души в его мастерстве нет. Робит, а видит перед собой только золотые лобанчики...
Из-за перегородки выглянул старик Бушуев. Лицо сияло, в глазах искорки.
- Видишь, Иванушка, как верно подружка рассудила! Ай да Иринушка! похвалил старик. - Всегда держись своего, родного...
Сивобородый, но еще крепкий, дед сидел за рабочим столом и старался над гравюрой. В оконце струился светлый голубой день. Рука гравера уверенно насекала клинок. Из-под шершавой ладони старика выглядывали завитушки, кружковинки, веточки, а всё вместе тянуло к себе взор молодого мастера. Иванко загляделся на работу дедушки, вздохнул:
- Когда же я смогу так узорить металлы?
- Не сегодня - так завтра сможешь! Вот скажет Аносов свое слово, а ты не трусь! Вот только когда он забредет к нам... Не терпится поглядеть: много про него говорят, а как себя покажет, кто знает?..
Аносов оказался легок на помине. Он пришел в хибарку, смотревшую окнами на Громатуху. Домик был ветхий, серый от времени и непогод. Рядом билась о камни и шумела горная речонка, и шум ее доносился в крохотную мастерскую. Иринушка приветливо распахнула калитку и проводила гостя в горницу. Дед и внук встали перед начальником украшенного цеха. Павел Петрович протянул старику руку. Старый Бушуев стоял перед ним высокий, плечистый, с длинной курчавой бородой, седина которой отливала желтизной; большая голова - лысая, из-под жестких бровей на Аносова смотрели умные, строгие глаза.
- Спасибо, барин, что простыми мастерами не побрезговал, - ласково сказал он и показал на скамью. - Садитесь, гость дорогой.
Аносов слегка нахмурился и, смущаясь, попросил:
- Не зовите меня барином, дедушка.
- Не любо? Что ж, это хорошо! - одобрил старик и потянулся к клинкам. - Полюбуйся-ка, Петрович, нашей простецкой работой. Может, что и не так выйдет по-вашему, по-ученому, но скажу - зато от всей широкой русской души наводили красу на металл! - Он бережно развернул холстинку и выложил перед Аносовым охотничий нож.
Павел Петрович жадно взял клинок в руки и поднес к свету. Все затихли; молчала Иринка, пытливо глядя в лицо гостя, слегка побледнел Иванка, безмолвствовал старик, - лицо его стало напряженным.
Солнечные блики упали и заиграли на вороненом, вытравленном крапом фоне широкого клинка. Вещь была бесценна, - это сразу понял Аносов.
"Вот где подлинное искусство!" - с восхищением подумал он, пристально рассматривая детали гравюры.
Золотой нежный орнамент оттенял искусно выполненные сцены охоты на кабана. Но как это чудо сотворено? В центре - бежит до ярости обозленный кабан, преследуемый легкими, хваткими псами. Один из них вот-вот вцепится в кабанью морду, другой наседает сзади. Проворный пеший охотник успел пронзить кабана рогатиной, другой, с обнаженным ножом, скачет позади на стремительном скакуне. По обеим сторонам динамичной композиции легкой штриховкой сделан орнамент - деревца с ажурной листвой, - так и ждешь, что они сейчас закачаются под дуновением ветерка. В проникновенно сделанном рисунке всё живет, всё полно движения.
- Чудесно! - вздохнул Аносов и перевернул клинок второй стороной. На таком же вороненом поле - медвежья охота. Каждый штрих мастера волновал, будоражил, зажигал сердце.
В овале, обрамленном золотой каемкой, - медведь, поднятый рогатиной на дыбы. Собаки остервенело рвут зверя: одна вцепилась ему в грудь, другая в спину, третья хватает за ногу. Бесстрашный охотник пронзает медведя рогатиной, другой, тоже с рогатиной наготове, трубит в рог, за ним бежит разгоряченный пес... Совсем неподалеку елочка с нежными, хрупкими ветками, склоненными долу...
- Превосходно! - тихо обронил Павел Петрович и задумался: "В чем же кроется это колдовство? В терпеливости, в проникновенном взгляде художника, который видит и запоминает каждую деталь, любое движение и подбором цвета оттеняет их. Смотрите, как мягкая густая позолота выразительно моделирует формы! Любуйтесь, как хорошо выявлена мускулатура, как стремительны и вместе с тем ритмичны движения! Всё сделано с большим вкусом. Вот ниже центральных клейм изображены охотничьи атрибуты: рог, нож, трубы, перекрещивающиеся на дубовой ветке. Выразительно, умно! Даже черенок охотничьего ножа превосходен. Рукоять его из черного дерева с серебряными точками в разных квадратах, концы крестовины в виде витых конусов, а на перекрытье с правой стороны выпуклый плащ, напоминающий сверкающую раковину. Совершенство!"
Аносов отложил клинок, на минуту закрыл глаза, закрепил в памяти увиденное, а затем сказал:
- Ну, дедушка, дай я тебя расцелую. Ты совершил чудо!
- Погоди, не торопись, Петрович, - оживляясь, вымолвил старик. - Это чудо не моими руками сроблено. Иванка всё от клинка до последнего виточка на гравюре сотворил, а я глазом только сверял. Лестно мне наше бушуевское мастерство внуку передать. Пусть живет оно из века в век! Будет жить, Петрович?
Аносов взволнованно обежал всех взглядом. Иван стоял, привалившись к косяку двери, смущенно потупив глаза. Иринка сияла, как цветной камушек на ярком солнце. Она не сдержалась и со страстью выкрикнула:
- Давно Иванушке на пробу, в мастера пора! Полюбуйся, всё у него из-под руки выходит-выбегает живое!..
Павел Петрович подошел к Иванке и положил руки ему на плечи.
- Ну, друг мой, - сердечно сказал он, - жена твоя права. Живое, радостное творят твои золотые руки. Скоро ставлю на пробу и допускаю в рисунке свое, русское показать. А деда своего береги, чти, - великий учитель он!
- На добром слове спасибо, Петрович, - поклонился старый Бушуев, а внук его обнял Аносова и крепко расцеловал.
Аносова наполнило ласковое доброе чувство к этой крепкой семье. Дед выложил все клинки и показывал их гостю. Всё крепче в крепче прирастало сердце Павла Петровича к дивным русским мастерам.
"Вот где бьют истоки подлинно великого народного искусства!" радостно подумал он, и, словно в ответ на его думку, Иван весело сказал:
- Павел Петрович, вот нонесь Иринка молвила, что никогда ключевой родник не высушить суховею! Верно ли это?
- Ой, как верно. Истинно так! - возбужденный увиденным, отозвался Аносов. - Какие бы плевелы и чертополохи ни пытались его заглушить, ничего не выйдет! Всё сокрушит всепобеждающий русский талант!
- За такое и выпить не грех, - лукаво предложил дед.
- Не могу. А вот квасу непрочь! - сказал Аносов.
Иринка проворно спустилась в подполицу и налила жбан крепкого, игристого квасу. В теплоте горницы глазированный жбан разом отпотел. Павел Петрович с жадностью выпил кружку холодного напитка. Квас ударил в нос, защекотал ноздри, - крепок, задирист, - быстро освежил...
