– Мы сожжем тебя заживо. Можешь жаловаться на нас в суд сколько угодно, но нам все равно ничего не сделают.

И Анна сразу же вернулась домой.

И вот теперь ей опять не хватает воздуха.

Скоро начнется пасхальная вечерня. В церкви будет служба, и мне разрешат выйти из дому вечером, потому что я должна петь в хоре. Это будет для меня такое событие! Я не нахожу себе места с самого утра; я встала спозаранку и жду не дождусь вечера, когда буду петь. Как же мне этого хочется!

Я неторопливо одеваюсь. Надеваю черную юбочку и зеленый свитерок, обуваю полуботинки на босу ногу. Я надушилась и разгладила волосы утюжком[10]. Потом стала краситься. Наложила под глазами тени. Пока я прихорашивалась в ванной, быстро размазывая тени пальцами, сестренка смотрела на меня как зачарованная. А вот моя мама совсем не красится. Я никогда не видела ее накрашенной и даже не знаю, умеет ли она пользоваться карандашом для век, тенями и губной помадой. Но зато я видела, как красятся взрослые девушки. Видела – и запомнила. А тени мне подарила одна моя подруга, которой уже семнадцать лет. Но теней в коробочке совсем немного, так что приходится ими пользоваться лишь по особым случаям.

Я крашусь в душевой и потихоньку напеваю: сначала все эти слова я пою сердцем и только потом произношу их вслух. Не хочу я о нем ничего думать, об этом Доменико. Ни о нем, ни о том, что произошло за городом. Этим вечером я хочу думать только о Христе и Богородице. Думать о Них и о Них петь.

После третьего класса я бы пошла на парикмахерские курсы. Я ведь уже научилась неплохо делать разные прически. Ну вот, а черным карандашом я сейчас обведу себе глаза.

– Давай, Анна, поторопись, уже поздно. – Мама вошла ко мне в душевую.

– Все, я закончила. Уже иду. – Я прячу коробку с тенями в ящик шкафчика, засунув ее в стопку чистых трусиков, а потом расставляю и раскладываю все по местам – и щетку для волос, и шампунь, и полотенце. Надо торопиться.

В доме чувствуется приближение праздника.

– Все, мама, уже иду, уже иду. – Сестренка начинает хныкать и цепляться за мою юбку.

Мама ее отгоняет:

– Ты еще слишком маленькая. Анна собирается в церковь: она там будет петь.

Я чувствую себя совсем взрослой, когда прощаюсь с мамой и сестренкой, которая все жмется к ее ногам, хнычет и хлюпает носом.

А потом я целую их обеих и прощаюсь с папой. Он сидит за столом, подпирая голову руками и не отрывая глаз от светящегося экрана телевизора.

И я быстро иду, просто лечу в церковь. По дороге я молюсь Деве Марии и тихо напеваю слова молитвы «Аве Мария».

Вот опять кто-то свистнул. Кто-то все прохаживается по тротуару под окном Анны и свистит.

И ничего не говорит.

А только все ходит и ходит, то вперед, то назад.

Ходит и свистит.

И этот свист – он как колючая проволока, как граница ее тюрьмы.

Анна потихоньку ходит по комнате. То туда, то сюда. А свист перемещается куда-то дальше, уходит в противоположном направлении, чтобы заполнить еще не занятое им пространство.

Вот так: они – по одну сторону.

А Анна – по другую.

– Эй, Анна, выйди на минутку: мне нужно с тобой поговорить.

– Нет, Доменико, не выйду. Не хочу я с тобой разговаривать.

– Но это важно, Анна, очень важно. Выйди на минуточку. Я буду тебя ждать на нашей ступеньке.

– Сегодня вечером я буду здесь петь, Доменико. У меня нет времени.

Я пытаюсь сопротивляться. Сначала только взглядом, а потом – и физически, и словами. Но он продолжает настаивать. Доменико прячется за колонной главного нефа церкви. Он стоит всего в нескольких метрах и от меня, и от хора. Грозит зайти в алтарь и увести меня оттуда. И тогда я потихоньку выскальзываю из церкви: ухожу из хора и иду к задней двери церкви, чтобы узнать, что он мне хочет сказать.

А тем временем начинается служба.

Это начинает петь хор. А вот я потихоньку ухожу из церкви, и сердце у меня бьется так, словно вот-вот выскочит из груди.

Доменико уже сидит на ступеньке.

– Ну, чего тебе надо? – спрашиваю я, не присаживаясь.

– А тебе чего? – передразнивает он. – Чего-нибудь эдакого?

Доменико хватает меня за руку, но, хотя мне и больно, я ее все равно дергаю, вырываюсь и собираюсь уйти.

– Да ладно тебе, Аннарелла! Давай садись рядышком. Мы ведь друг друга любим, правда же?

– Послушай, Доменико…

Он улыбается. Ведет себя деликатно. И больше ничего не говорит. Вот просто протягивает мне руку, но даже и не пытается ко мне притронуться. Держится на расстоянии и выжидает. И вот я, уже не вспоминая ни о том, что было за городом, ни о его друзьях, ни о том, как я злилась, села с ним рядом.

– Ну вот и умница.

И вот я уже не слышу, как поет хор. На улице – ни души: все в церкви. Здесь только мы двое – я и он.

– Ну что, покатаемся?

– На машине? – Нет, на машине я не хочу.

– Ну да, но только давай отъедем немного подальше, чтобы побыть наедине – только ты да я, как настоящие жених и невеста.

– На машине? – повторяю я.

Не знаю, что и подумать, не знаю, на что решиться. Даже и не знаю, что делать.

Доменико встал. И я пошла за ним. Он сел в машину. И я тоже. Потом он включил двигатель. У меня пересохло в горле, и я сглотнула всю слюну, которая только была у меня во рту, – всю, до капельки. Я просто умирала от жажды.

Машина поехала за город – по дороге в сторону Чирелло[14]. Слова песнопения выветрились у меня из головы и растворились в вечерней темноте.

Может, там он захочет меня поцеловать? Или сделать что-нибудь еще? Что-нибудь посерьезнее? И как мне тогда себя повести, если он захочет сделать что-нибудь посерьезнее?… Но почему же я села к нему в машину? Почему я не осталась в церкви? А если об этом узнает моя мама? А если папа? Я же ведь так хотела петь в хоре сегодня вечером! Боже мой, и что же я наделала! Анна, Анна, что же ты делаешь?

По дороге, в машине, мы не разговаривали. Я смотрела вперед, не отрывая глаз от белой разделительной полосы. И вот мы уже выехали из города. Даже и его последние огни – и те уже позади.

Потом мы переехали через мост. Асфальт кончился, и белой полосы уже не было.

Машина свернула на какую-то грунтовую дорогу. Доменико, не сбавляя скорости, поехал вперед – прямо по ямам, не объезжая их. Машину трясло, и от каждого удара у меня пробегала дрожь по всей спине, до самой шеи. Я уцепилась за ручку на внутренней стороне дверцы. Каждый раз, когда машина подскакивала на ухабе, я прикусывала себе кончик языка. Мне стало страшно.

Ну вот, наверное, и сегодня будет то же, что и в тот день, когда он увозил меня за город. Какую же я сделала глупость, что с ним поехала!

Наконец машина сбавила скорость, а потом остановилась перед каким-то одиноким домиком в поле. Он был совершенно темным. И вокруг – ничего. За ветками мандариновых деревьев проглядывали очертания какой-то лачуги. Доменико выключил двигатель. А потом погасли и фары.