Я сказал, что готов идти хоть к министру здравоохранения.
Он мгновенно возразил:
— Нет, нет, об этом должна написать газета. По линии министерства — это само собой. Но газета должна выступить обязательно. Ваш фельетон прочли миллионы! Создано общественное мнение. А больные — люди. И врачи, кстати, тоже люди. Вы представляете себе, что такое авторитет печати? Нет, нет — газета обязательно должна выступить с опровержением…
После этого он стал учить меня, как написать, чтобы соблюсти и справедливость, и достоинство.
Это была самодеятельность чистейшей воды, и я отчасти понял Сашку — журналисты тоже не любят, когда посторонние вмешиваются в их дела…
В редакцию я вернулся к четырем и до конца рабочего дня успел сделать большую глупость: пошел к Одинцову.
Конечно, мне надо было сперва поговорить с редактором. Сгоряча он мог пообещать напечатать опровержение, а обещания свои он обычно выполнял — черта для газетчика странная. Впрочем он не был профессиональным газетчиком…
Но редактор был за границей — летал с какой–то делегацией в Кению. Вернуться он должен был через четыре дня, и эти четыре дня решили дело — к Юрке лекарство опоздало, но я не хотел, чтобы оно опаздывало к другим. Окончательно я уговорил себя тем, что вопрос все равно не решится без Одинцова, — вопросами науки в газете ведал именно он.
Я пришел к Одинцову и спросил, помнит ли он историю с препаратом Егорова — Хворостуна.
Одинцов помедлил секунду:
— А–а… Ну, как же, помню, помню. Не в деталях, разумеется. Но в общих чертах припоминаю…
Он вскинул глаза к потолку, и я понял, что он врет. Все он помнит, во всех деталях. У него память тоже ничего, а на эту историю — тем более, ведь зачем–то он ее проталкивал!
— Так вот, как выяснилось, препарат хороший, — сказал я.
— Серьезно?
Он спросил это с самым доброжелательным интересом.
Я ответил, что серьезно, очень серьезно, вот даже женщину вылечили от болезни Ковача.
— Да, история, — сказал Одинцов. — Просто, знаете ли, не верится…
Сквозь приоткрытую дверь он крикнул секретарше:
— Аллочка, будь добра — июньскую подшивку!
Я молчал. Собственно, главное я уже сказал, и теперь было важно, что скажет он. А он пока только качал головой.
— Придется давать опровержение, — проговорил он наконец, и мне на момент показалось, что вот так оно все и произойдет: возьмем заключение у Сашкиного шефа, напишем опровержение и дадим на пятницу или на субботу.
— Придется, — кивнул я невесело. Теперь, когда опровержение становилось реальностью и больше не надо было его пробивать, можно было подумать и о другом: во что вся эта история выльется лично для меня.
Аллочка принесла подшивку, и Одинцов стал ее перелистывать, ища фельетон.
— А где, кстати, проверялся препарат? — спросил он как бы между прочим, и по его невинной физиономии я понял, что строить какие–то иллюзии относительно Одинцова — дело безнадежное: весь наш теперешний разговор, с его точки зрения, представляет интерес лишь как источник информации.
К сожалению, отказать ему в этой информации я не мог. Одинцов задал еще пять–шесть осторожных вопросов, после чего лицо его прояснилось, и он спокойно сказал:
— Георгий Васильевич, дорогой… Вы меня, знаете, просто напугали. Тем более, учитывая вашу добросовестность в работе над любым материалом… Если взять только те факты, что вы мне сейчас привезли, — честное слово, не вижу, в чем наша с вами ошибка.
«Наша с вами» он сказал из чистого великодушия — вполне мог бы сказать «ваша»…
Он принялся водить пальцем по строчкам фельетона, то и дело кивая головой и одобрительно воркуя, и в конце концов решительно заключил:
— Ну что вы, Георгий Васильевич! Совершенно и сильный фельетон. Полностью подтвержденное фактами выступление на моральную тему.
— Но больная–то выздоровела, — сказал я.
Он примирительно улыбнулся:
— Ну, это же частный случай. Бывает, и безнадежные выздоравливают… А благодаря препарату или вопреки ему — один бог знает.
Зазвонил телефон. Одинцов удобно перегнулся через подлокотник кресла, взял трубку и сказал в нее несколько круглых, благодушных фраз. Интересно, как бы он заговорил, если бы хоть полчаса побыл за ширмой в конце коридора, в белом закутке, из которого только одна дверь…
— Игорь Евгеньевич, — тихо сказал я. — Это же лекарство. Лекарство от смертельной болезни.
Он резко повернулся в кресле и раздраженно проговорил:
— Георгий Васильевич, я вас очень попрошу: давайте без эмоций! Вопрос серьезный, и мы должны решить его по–деловому. При чем тут эмоции? В конце концов, я тоже не камень — у меня два года назад брат умер от рака…
Брат у Одинцова? Я кивнул сочувственно и сказал помягче:
— Игорь Евгеньевич, тут нам будет трудно обойтись без эмоций — уж слишком исключительный случай.
— Я понимаю, что случай исключительный, — рассудительно проговорил Одинцов — привычная формулировка его успокоила. — И помните — я ведь вам сразу сказал: «Придется дать опровержение». Так что в принципе я — за. Если ошибка действительно совершена — надо ее исправлять. Но вот в чем ошибка — убей меня бог, не вижу.
Одинцов широко развел руками. Он снова входил в свою обычную роль: демократичный руководитель современного типа, уважающий мнение подчиненных, привыкший не приказывать, а убеждать и готовый с радостью согласиться, если убедят его.
— Георгий Васильевич, — сказал он, — давайте так: вы постарайтесь собрать весь материал по этому вопросу, чтобы все было под руками. А я пока наведу справки у специалистов. В таком деле без заключения специалистов все равно не обойтись.
Я возразил:
— Главный врач отделения — достаточно крупный специалист.
Одинцов хмуро улыбнулся:
— Георгий Васильевич, вы же знаете этот народ. Если одно светило скажет «да», другое обязательно скажет «нет». По вопросу, в какую ягодицу колоть, и то, говорят, есть две враждебных школы. Волей–неволей придется выслушать всех.
Я промолчал. Это верно — придется. Хватит и того, что четыре месяца назад я не выслушал всех. Не выслушал Егорова — слишком мало времени дал мне Одинцов на материал. Впрочем, что Одинцов? Материть про себя его можно, а вот винить, к сожалению, не за что. Подпись под фельетоном ставил я, а не мальчик и должен был знать, что делаю…
— Несколько дней у нас в запасе все равно есть, — сказал Одинцов. — Принять решение без редактора мы не можем, не имеем морального права. Так что подождем несколько дней… Торопливость в таком деле…
Нет, винить Одинцова было не за что. Тем более что четыре месяца назад у меня могло бы найтись время на Егорова. На Таньку Мухину нашлось — могло бы найтись и на Егорова…
— Еще раз повторяю, — сказал Одинцов, — в принципе я — за. Но при одном условии: если Институт Палешана даст соответствующее заключение.
— А если заключение даст другой институт или больница?
— Если столь же авторитетный…
О черт! Черных, белых не берите, «да» и «нет» не говорите… Даже на «если» он отвечал другим «если»!
Я спросил, уже не во имя дела, а просто чтобы напоследок испортить ему настроение:
— Значит, лично вы — за?
Что Институт Палешана положительного заключения на препарат конкурента не даст, я понимал так же хорошо, как и он…
Одинцов уточнил:
— В принципе. При условиях, о которых мы договорились.
— То есть, если будет заключение специалиста, вы — за?
Он опять стал раздражаться, словно я просил у него денег взаймы:
— Георгий Васильевич, мы же обо всем договорились! Если будет заключение достаточно компетентного специалиста.
Он мог бы сказать «да» и отвязаться от меня. Но Одинцов — человек чести и очень не любит, когда его публично уличают во лжи.
Я спросил самым деловым тоном:
— Но если будет заключение достаточно компетентного специалиста, вы — за?
Он с достоинством ответил:
— Георгий Васильевич, я же вам сразу сказал: в этом случае я — за.
