Мы едем в Кобе на автобусе. Он идет вдоль берега моря моего детства. В тысяча девятьсот семидесятом году Осакский залив был свалкой. Теперь он замечательно очищен. Между Осакой и Кобе сплошная городская застройка. В пейзаже нет ничего приятного, однако он волнует меня. Одной мысли «я в автобусе на Кобе» достаточно, чтобы я представила себе печальную картину разрушения.

Под вечер мы приезжаем в отель. Окно моего номера парит над ярко освещенным городом. Не знаю, что я ощущаю.

Еще раз. Сегодня двадцать восьмое марта две тысячи двенадцатого года. Я бельгийская писательница, после долгого отсутствия обретающая страну своих первых воспоминаний.

В последний раз я видела Японию шестнадцать лет назад, а Кобе – двадцать три года назад. За это время город был сильно разрушен землетрясением семнадцатого января тысяча девятьсот девяносто пятого года. То, что я вижу через окно, кажется мне знакомым. Однако этого не может быть.

Та, кто смотрит в окно, тоже многое испытала. Мне сорок четыре года. Если время оставляет какие-то отметины на человеке, то это раны. Думаю, у меня их не больше и не меньше, чем у любого другого, – то есть много. Они не только не закалили меня, они обнажили мое сердце. Мои реакции стали гораздо сильнее, чем прежде. Меня бросает в дрожь от одного вида этого возрожденного города. Здесь, в каком-то квартале, которого я не знаю, который не могу узнать, – моя няня, Нисиё-сан. Завтра наступит тот день, когда я ее увижу. Эта мысль буквально расплющивает меня. Боюсь, я не справлюсь…

И вот начинается неспокойное двадцать девятое марта. Мы отправляемся в Сюкугаву: там прошли первые пять лет моей жизни. Надо ехать на поезде. По дороге я понимаю, что это некий японский эквивалент французского скоростного метро. Был ли такой в моем детстве? Не знаю. Когда я была ребенком, поездка в Кобе казалась мне настоящим путешествием.

Станции сменяют друг друга. Их названия мне знакомы. Сегодня прекрасный весенний денек. На каждом железнодорожном переезде раздается звонок, он не изменился. Это пронзительное динь-динь-динь вызывает в моей памяти какой-то страх. Разумно ли возвращаться?

На станции Сюкугава мы садимся в такси. Это уже звучит фальшиво. Такси в Сюкугаве? Почему тогда не «Формула-1» на острове Цитера? В деревеньке моего детства такси нет. Что произошло? Это уже не деревня, а шикарное предместье, комфортабельный квартал.

Меня охватывает леденящий ужас. Разумеется, было 17 января 1995 года[4] – теперь никто этот день иначе не называет, что позволяет не путать его с 11 марта 2011-го,[5] – и с тех пор я сюда не возвращалась. Мне следует быть готовой к изменениям, я не должна поддаваться своему демону тоски, жизнь победила, это важнее всего.

В такси я каменею. Камера снимает камень, который смотрит вокруг. Это визит вежливости в край главных воспоминаний моего детства. – А как поживает госпожа Уэда? – Ах, бедняжка, ее муж погиб под обломками крыши их дома, поэтому, вы же понимаете, она уехала. Чтобы больше не думать об этом. – А магазин сладостей, куда меня водил Йасуёши? – После того как здание восстановили, конфеты здесь больше никто не ест: теперь это химчистка. – Но Йасуёши по-прежнему здесь? – Он умер. – Как? Когда мне было четыре, ему было всего восемнадцать лет! – Разбился на мотоцикле.

Не вникать в подробности – это талант, которым я не обладаю. Надо стараться не дрожать. Если меня охватывает дрожь, значит задет нерв; тут уж ничего не попишешь, я могу только дрожать, и не как осиновый лист, а как готовый взорваться агрегат.

– Приехали, – говорит таксист.

– Куда? – задаю я нелепый вопрос.

– На адрес, который вы назвали.

То есть к дому моего детства. Выхожу из машины. Конец света – это когда ничего не узнаёшь.

Делаю вежливое лицо, чтобы осмотреться вокруг. На месте дома, в котором я провела первые годы жизни, расположен японский двойник претенциозных особняков, построенных в наши дни в Верьер-ле-Бюиссон, чтобы их владельцы могли убедить себя в своем социальном преуспевании. Конечно же, меня предупредили, что дом (когда я говорю «дом», я всегда имею в виду именно этот) не выдержал подземных толчков. Но одно дело знать, другое – увидеть собственными глазами.

Если во мне есть что-то японское, то вот что: когда я ощущаю, что моя эмоциональная реакция будет чересчур сильной, я ее подавляю и напрягаюсь. Мое негнущееся тело прохаживается по улице. Ко мне тянется микрофон, я произношу пустые слова о быстротечности времени.

Осознаю, что умоляю это место подать мне знак. Глупо. Как оно может со мной разговаривать? И все же что-то происходит. Я вижу, как из боковой двери выходит домработница с ворохом выстиранного белья и развешивает его на веревках за кухней.

Так же, в этом самом месте, делала Нисиё-сан, моя любимая няня. А я завороженно смотрела, как ей удается расправлять огромные простыни, превращая мокрые тряпки в гладкое полотно.

Внезапно отдаю себе отчет в том, что с семнадцати лет стираю сама. Единственное, что я постоянно делаю в жизни, – это пишу и стираю, и даже сержусь, если кто-то вместо меня берется за стирку. Если бы я была одержима чистотой, еще куда ни шло, но это не про меня. Истина открывается мне благодаря этой незнакомке: быть прачкой для меня означает доказать, что я дочь Нисиё-сан.

Я неотрывно слежу за женщиной, развешивающей мокрые рубахи. Оператор делает вывод, что это важно, и снимает женщину.

– А теперь прогуляемся, – предлагает режиссер.

Я покорно шагаю по улицам того, что теперь носит название Сюкугава. Инстинктивно я выбираю путь к детскому саду, но когда я уже собираюсь зайти в здание, съемочная группа не пускает меня:

– Детский сад запланирован на завтрашнее утро.

Человек более настырный, чем я, непременно поинтересовался бы причиной подобного абсурда. А я – нет. Я не задаю ни одного вопроса, потому что слишком занята усмирением выпрыгивающего из груди разбитого сердца.

Чем заурядней печаль, тем она нестерпимей. Всем знакомо это жестокое испытание – обнаружить, что священные места раннего детства осквернены, что их не сочли достойными сохранения и что это нормально, вот так-то.

«Брось свои дурацкие сантименты, – уговариваю я себя, – на земле есть кое-что поважней». Я знаю, что это правда, но все равно считаю наоборот. Какая-то исступленная и убежденная часть моей души вопит, что, если бы Сюкугава осталась той ветхой деревушкой, мир был бы спасен.

Но это не так. Бреду наугад и попадаю на детскую площадку. Она уже не та, что была в моем детстве, но и я изменилась. Устраиваюсь на качелях и делаю то, что делают, когда садятся на них. Камера снимает меня, и архибанальность происходящего меня не беспокоит. Если берешься играть роль взрослого, напавшего на следы своих первых воспоминаний, надо быть готовой к подобным кадрам.

Смотрю на горы: в мое время они были пустынны и таинственны. Теперь их жадно пожирают особняки. Я знаю, что зеленое озерцо, которое мои глаза ищут где-то на середине склона, стало паркингом. Этот некролог можно было бы продолжить, я инстинктивно прерываю его.

«Взгляни на все с другой стороны, – говорю я себе. – Что уцелело?» Мне кажется, здесь царит та же тишина, прерываемая беззлобным лаем собак. Воздух тоже не изменился, я узнаю его манеру ласкать щеки.

Тишина и воздух – не так уж плохо. Чего мне еще надо? Улыбнувшись для поднятия духа, я направляюсь в сторону станции. Надо просто идти по отлогой улочке.

Внезапно я буквально лишаюсь чувств, это не преувеличение. Почему мне потребовалось столько времени, чтобы заметить сточную канавку? Это она, она самая. Между той, которую я вижу, и сточной канавкой моего детства абсолютное сходство. Это событие исторгает из моего горла крик. Я иду вдоль канавки и по-прежнему узнаю ее, сердце мое становится размером с тыкву, я пускаюсь бежать и оказываюсь в том месте, где канавка впадает в водосток. Чудо! Я, так часто пускавшая рыбок и кораблики по ее течению, вспоминаю это мистическое ощущение близости границы мира, проходящей по широкому отверстию водостока, гигантской пасти небытия.