– Там, в направлении, только про насморк написано, – напомнил ей. – На слух я не жаловался.

Она улыбнулась.

– Может, тогда вы меня посмотрите?

– Хорошо. Раз на слух не жаловался, раздевайся.

Я снял хэбэшку, Марь Иванна глянула на мои плечи, грудь, ребра – все синие – и по-мальчишески присвистнула, чем сразу завоевала мою симпатию.

– Ты в часть не хочешь возвращаться? – догадалась она. – Тебе, может, к хирургу надо?

– Не хочу возвращаться, – честно подтвердил я. – Мне к хирургу не надо, но, если вернусь, кому-то действительно может понадобиться… Мне бы к майору Гоменскому. Слышал, ему работники нужны.

Мария Ивановна задумалась. Судьба моя опять висела на волоске…

– Хорошо, – сказала она. Взяла какой-то бланк, набросала на нем несколько строк и передала мне.

– Выйдешь из корпуса, пойдешь направо, последний корпус, у забора, почти в углу.

– Спасибо! – поблагодарил я добрую женщину. Хотелось сказать ей, подобно щуке, пойманной Емелей: «Может, и я вам как-нибудь пригожусь!» – да поскромничал. Узнай она, кто мой дядя, сама пришпорила бы воображение, и предлагать не пришлось.

Конечно, отец отмазал бы меня от армии и без дяди Васи. На призывном он сказал:

– Надоест расширять сознание, напиши, я тебя вытащу оттуда.

Отец категорически не хотел понимать, почему я, после успеха своей первой персональной выставки, вознамерился полтора года месить грязь сапогами.

– Из глины тоже можно что-то вылепить, – сказал я ему тогда.

– Да ты не глину месить будешь, а… – Отец посмотрел на мать, присутствующую при разговоре, и не стал продолжать.

– Кроме всего прочего, папа, как я стал бы в глаза друганам смотреть, когда они из армии вернутся?

– Так ты из солидарности с ними?

– Нет, – вынужден был признать я. – Из солидарности с ними я поступал в институт.

– Ты сам выбрал технический вуз, а не художественную академию.

– Сам, сам…

– Послушай, Олежек. Ты думаешь, будешь там наблюдать жизнь, людей, да? – с иронией спросил отец. – Помнишь у Жванецкого: «Что может думать об архитектуре мужчина, не имеющий прописки?»

– Это ты к чему?

– Тебе там, не выспавшемуся, голодному, затюканному работой, будет не до наблюдений. Поспать бы минут шестьсот – станет главным желанием.

Следовало признать, с начала службы отца я вспоминал не раз. Однако и своей нити все же не терял. Пожалуй, я был единственным придурком в части, который, пройдя через какую-нибудь ситуацию, напрочь лишенную романтики, типа шкрябания деревянных полов куском стекла с последующим натиранием мастикой, или наряда по столовой, в замызганной «бэушной» хэбэшке, воняющей черт знает чем, потом радовался приобретенному опыту. Серега спросил меня: «Может, ты мазохист? Тебе доставляет удовольствие оказаться в стремном положении?» – «Главное, не дать себя поставить в такое положение, после которого женщина надолго остается в положении», – отшутился я. Возможно, это был самый дурной каламбур в моей жизни, не знаю. Лишенный амбиций оратора, я направлял все свое честолюбие лишь в область изобразительного искусства. При Сереге однажды уже успел проявить себя – когда отдыхали у Ромы в лазарете с солнечными ожогами. Попросив у доктора лист бумаги и карандаш, изобразил сержанта Шляхова, тогда еще вполне себе живого. Шляхов отличался шикарной улыбкой: вывернутые наизнанку губы, блестящая металлическая фикса, придавали его лицу выражение, будто сержант подглядывает в женской бане. С таким выражением я его и нарисовал, вложив в руки младшего командира на портрете некий листок. Подписал: «Сержант Шляхов рассматривает порнографический снимок». Слова «порнографический снимок» мне не понравились – слишком прямолинейно. Ластика не было, зачеркнул эти слова и поверх вывел: «Портрет Ломоносова». Немного поразмыслив, зачеркнул и Ломоносова. «Фотографию Анджелы Дэвис» – осталось в окончательном варианте. Серега захихикал, я поклонился… Знал бы тогда, что Шляхов скоро покинет нас навсегда, ни за что не стал бы рисовать карикатуру, из чувства благодарности.

Следуя указанию Марь Иванны, я понял, почему она сказала про корпус КВО, что тот находится «почти» в углу. В самом углу имелось еще одно строение, и по мощной вытяжке я догадался, это морг. Веселенькое соседство!

В целом госпиталь походил на пионерский лагерь. Те же одноэтажные длинные корпуса с занавесочками на окнах, цветники, разделенные асфальтовыми дорожками, портреты героев войны на щитах. Гастелло, Матросов, Зоя Космодемьянская, казалось, с укором смотрят на сонм симулянтов, окопавшихся здесь.

Я попытался прочитать, что нацарапала Марь Иванна на рецепте, но тщетно. Еще ни одному смертному не удавалось разобрать почерк врача. Может, так и обратиться к майору Гоменскому: «Не поможете прочитать, что здесь написано?» – «Подателю сего прописана трехведерная клизма, дезертирская твоя душа!» – ответит он.

Мысленно выразил надежду, что в КВО не заваливают работой настолько, что пациенты в итоге переселяются в здание напротив. Судя по тому, как шумела вентиляция, оно не пустовало.

Невысокий паренек в черной бархатной пижаме подметал крыльцо корпуса кожно-венерологического отделения. Боец поспешно посторонился, пропуская меня, – срок службы, видно, за плечами имел небольшой. Живые черные глаза глянули заинтересованно и по-доброму.

– Здравия желаю! – приветствовал я паренька шутливо. – А где мне искать майора Гоменского?

– Прямо по коридору, слева кабинет.

– Спасибо. – Я ценил редкую возможность быть вежливым. До сих пор чаще приходилось показывать зубы. В крайнем случае – ими скрипеть.

Пройдя предбанник, я вопреки декларированному гаймориту почувствовал какофонию запахов. Слева, из сортира, потянуло хлоркой, – видно, там недавно провели дезинфекцию. Прошел чуть дальше, справа пахнуло кашей. Настоящей, на молоке, не паршивой сечкой, какую давали в учебке. Заглянув в открытую дверь пищеблока, увидел чудо: двух женщин в коротких поварских куртейках с засученными рукавами, протирающих столы. Дальше по коридору завоняло подмоченными пеленками, как в садике. «Учебка – это детский сад…» – вспомнилось в очередной раз. Двери в палатах были хоть и застеклены, но прикрыты занавесками, поэтому я не мог пока разглядеть счастливчиков, обитающих в раю. Постучался в кабинет, потянул дверь на себя, услышал: «Да, да!»

Майора Гоменского, сидящего за столом, можно было бы назвать рыжим, окажись его волосы чуть светлее, так много было веснушек у него на носу. Среди рыжих я дураков еще не встречал, хитрецов – сколько угодно.

– Разрешите, товарищ майор? – Китель висел на соседнем стуле, поэтому я не сомневался, что нашел того, кого искал. Врач сделал жест рукой, приглашая.

– Слушаю.

– Вот. – Я протянул ему листок с абракадаброй. – Рядовой Смелков, в/ч номер… Меня к вам Мария Ивановна направила.

Он прочитал то, что было написано.

– Хм. Готов поработать? А что делать умеешь?

– Да… все.

– Все, значит, ничего? – спросил с иронией Гоменский. Я смутился.

– Хотел сказать, работы не боюсь… Постараюсь, чтобы и моей работы никто не испугался…

– Ну что же, хорошо, коли так. – Гоменский как будто именно это и хотел услышать. – Из учебки связи, говоришь? Что же это у вас там сержанты так себя не берегут?

Я только пожал плечами, мол, такие сержанты. Да, история вышла громкая, у всех на устах, – подумал.

– А ведь у нас лежал, я его помню. – Лицо начальника отделения приняло задумчивое выражение.

«Шляхов лежал в госпитале? А с чем?» – подумал я, догадавшись, что Гоменский имеет в виду не последнее пребывание Шляхова в их заведении, когда бедолага пребывал в коме.

– Пьют, что попало. Ладно! – Гоменский прихлопнул легонько ладонью какую-то бумагу на столе. – Дела найдутся… – Он посмотрел на меня пристально. – Да ты не бойся! Работой не завалим… Авинзон! – крикнул он.

– Я! – донеслось откуда-то издалека. Через пару секунд в дверь вошел тот самый метельщик в бархатной пижаме.