Отсюда был виден лес во все стороны, Волга с плывущими по ней теплоходами или парусными яхтами; крыши соседских дач проглядывали в кронах сосен и елей.

После нашего дружеского застолья хозяин не появлялся на своей даче довольно долго. Я же настолько вжился в события своего исторического романа и так погружен был в них, что с недоумением уставился на автомашину, въехавшую в дачные владения, уже ставшие теперь «моими». А из автомашины вышел сам хозяин дачи, усталой походкой пошел к крыльцу.

— На Колыме был, — объяснил он свое долгое отсутствие. — И на Камчатке… чуть на Аляску не перекинулся!

Залез в ванну, плескался там, вышел оттуда в богатом халате, извинился перед моей женой:

— Вы разрешите мне так, по-домашнему?

Мы опять расположились под соснами с теми же винами и закусками. После разговора о том, о сём Кубаров поинтересовался, как идет у меня работа.

— Жиденькая получается повестушка, — пожаловался я. — В ней ничего не происходит. Ну, приехал мой герой, потом уехал… Подвигов не совершает, мудрых речей не произносит.

— Не отчаивайтесь, — подбодрил он весело. — . Муки творчества — это прекрасно. А мудрых-то рассуждений я и от вас не слышал. — Герой не я, а вы. А что до меня, то… Пушкин говорил: прозаик должен быть немного глуповат, даже если это Лев Толстой.

— Ишь ты как он про Толстого-то! — подивился Кубаров.

Я решил прочесть ему продолжение повести от «Я так полагал, что на том наше знакомство и закончилось…». Он несколько раз смеялся, приговаривая:

— Все правильно… все так.

Я остановился на том месте, где описывался внешний вид его дачи. Кубаров сказал:

— Не знаю, чем вы недовольны. Мне нравится.

— Насколько я понимаю, — сказала моя жена, — главные-то события вашей жизни остаются за рамками повествования.

— А бог с ними, с главными-то! — весело отозвался он. — Обойдемся без них. Кто знает, что главное, а что второстепенное. Вот сидим мы под сосной, ветерок веет, дятел-желна — слышите? — автоматными очередями долбит вон там, кукушечка вдали — слышите? — кукует… Это и есть главное.

Поскольку мой работодатель столь одобрительно отозвался о результатах моего труда, я решил, что оставлю всё так, как написалось, не надо ничего править.

— А как вы назовете это сочинение с моим портретом? — поинтересовался он.

— М-м… В самом деле, как назвать… А давайте так: «Герой нашего времени». Просто и со вкусом.

— Лермонтов обидится.

— Мы ему ничего не скажем, а он не догадается прочитать.

Мы условились, что я поставлю заголовком повести название станции, на которой мы с ним заключили наш договор — «Ямуга».

Через неделю он приехал не один, а с целой компанией крепких молодых парней. О чём-то они жарко спорили, стоя возле гаража. Судя по всему, нехороший был у них разговор. Слов я не слышал, но выражение лиц этих у споривших насторожили меня. Парни уехали, а Кубаров поднялся по лестнице ко мне в светёлку. Был он чем-то раздражён, на мой вопрос о причине раздражения сказал, махнув рукой:

— Да так… пустые хлопоты.

Чтоб хоть немного развлечь его, я прочитал ему описание того, как он показывает мне свою дачу и о том, как мы сидели в плетёных креслах под соснами и обсуждали роль портретных характеристик в художественном произведении.

— Тут я, вроде бы как умным смотрюсь, что-то понимающим в литературе, — удовлетворённо сказал он. — Так что давайте поподробнее.

— А чего размазывать кашу по киселю! — возразил я. — У литературного произведения свои законы. Промедление с развязкой смерти подобно. Завтра я готов буду прочитать вам конец повести — о том, как мы покидаем вашу дачу, как расстаёмся с вами.

— А нельзя ли закончить вашу повесть на хорошей ноте? — спросил он. — Ну, так, чтоб у читателя возникла симпатия к человеку на портрете, то есть ко мне.

— Она неизбежно возникнет, — заверил я. — Как же иначе! Герой моей повести великодушен, добр, приветлив, деловит… хлебосолен! Он самым благородным образом пригласил в гости неимущего литератора… обласкал, можно сказать, пригрел на своей груди.

Тут мы согласно посмеялись. Даже повеселел он и заявил: — Как хотите, а нужен благополучный конец. Бодрый такой, жизнеутверждающий…

— В духе социалистического реализма, — подсказал я.

Он не обратил внимания на моё иронический тон. — Надо, чтоб после прочтения на душе осталось радостное чувство.

Помните, у Пушкина? «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал». Давайте выпьем за Пушкина.

На этот раз я тоже выпил коньячку и, должно быть, потому предложил закончить повествование так: главного героя убивают бандиты.

— Я не стану описывать страшную сцену убийства, просто напишу: пришел Валера и сказал: «Хозяина застрелили… до свиданья вам».

Кубаров задумался, потом отверг эту идею:

— Не надо искушать судьбу. Вы этак накликаете на меня беду. Вы — опасный человек.

То ли в шутку сказал, то ли всерьёз. Наверно, пошутил.

— Трагический конец очень украсил бы сюжет, — сожалея, сказал я. — А вас, Игорь Витальевич, сделал бы истинно героем. А потом — это ж в духе нашего времени: писатели да артисты самоубиваются, а вашего брата, предпринимателя, отстреливают, как зверей с ценной шкурой.

— Ты слишком жесток, — укорила меня жена.

— Профессия такая, — объяснил я. — Обрати внимание: Шекспир неустанно умерщвлял своих героев. Посчитай, сколько трупов хотя бы в «Гамлете» или «Короле Лире».

— А Достоевский двух старушек укокошил в «Преступлении и наказании», — подсказал Кубаров. — Да и Тургенев хорош: Муму утопил.

Тут я вступился за классиков, указав на некорректность наших доводов.

— А давайте так, — сказал Кубаров после углублённого размышления. — Напишите, что я подарил вам эту дачу.

— Неплохая идея, — пробормотал я. — Почему бы, в самом деле, вам не подарить её? Правда, я не знаю, зачем она мне нужна.

— Как это? Вам же тут хорошо работалось. Вы думаете, зачем я поселил вас здесь? Чтоб дух творчества витал над моей дачей! Понимаете? Чтоб соседи говорили потом: тут писатель такой-то создал вот такое-то творение.

— Хозяйство моё безлошадное, — возразил я. — А владельцу этой дачи надо платить за свет, за отопление, за охрану, да ещё и налоги. Зачем мне эта головная боль!

— И всё-таки повесть надо закончить оптимистически, то есть именно так: я вам сделал такой подарок. Трудно вам, что ли, приписать пару строк! Уезжая, дескать, опять на Колыму, я вручил вам дарственную, заверенную нотариусом, и связку ключей.

Я слабо отбивался:

— Приписать можно что угодно, только кто поверит! Ну, посудите сами: с чего это деловой человек, будучи в трезвом уме и ясной памяти, подарит такую замечательную дачу совершенно чужому человеку?

— Может, и поверят, — возразил он.

Подумав, я предложил: — Тогда конец будет такой: вы мне вручили эту самую дарственную с печатями, а на другой же день приехали крепкие ребята, взяли меня за горло, наставили на меня пистолет, и я подписал дарственную на имя одного из них. Идет?

— Нет, конец всё-таки должен быть счастливым.

Теперь задумался я. И было о чем! Почти два месяца меня привечали на этой даче, дорогими винами поили, деликатесами кормили. Ведь не бог весть что от меня просят! Всего-то — приписать три-четыре строчки…

И я согласился.

Так оно и было бы сделано, согласно воле заказчика. Но история эта помимо моей авторской воли всё-таки завершилась трагически.

Видите ли, вскоре после того, как мы с женой вернулись к себе домой, в Новую Корчеву, к нам докатилась поразившая нас весть: Игорь Витальевич Кубаров убит… застрелен на железнодорожной платформе станции Ямуга. Мало того: дача его сгорела дотла.

Подозреваю, что моя маленькая повесть о нём — единственный след, оставшийся от жизни этого человека.

1992 г