Однажды, после обеда, хан, сидя в киоске,^{101} казался в необыкновенно хорошем расположении духа: стрелял из лука в проходящих жидов и христиан, дал щелчка в нос своему визирю и, наконец, кликнул к себе главного евнуха. Очевидно было, что какая-то остроумная мысль воссияла в его чингисханородной голове.

— Пезевенг-Бег! — сказал он великому стражу целомудренности своих супруг. — Желаем увидеть твое искусство. Этой дочери ляха, которую привезли мы из набега, с завтрашнего дня имеете все вы оказывать почести, присвоенные царскому сану, обращаясь с нею с таким же благоговением, как с моей собственною дочерью.

— На мой глаз и на мою голову! — отвечал жирный кызлар-ага, кланяясь в пояс. — Светлая воля вашего ханского присутствия будет исполнена во всей точности.

— Но это не все, — прервал хан, — Ты должен рассказать по секрету нескольким нашим женщинам, что из ляхской земли, то есть из Ляхистана, получены очень важные известия, а именно, что отец этой девушки единодушно избран в короли; что он идет на нас войною с бесчисленною ратью разных неверных народов, чтобы отбить свою дочь; что хан очень встревожен этим известием и хочет отослать ее к отцу, и так далее. Это должно быть так сказано и так сделано, чтобы завтра поутру все в гареме, и особенно сама девушка, были совершенно уверены, что она королевна. Это не правда; но мне так нужно. Понимаешь ли?

— Что я за собака, чтоб сметь не понимать такой высокой и светлой речи! — воскликнул евнух. — Слава Аллаху, у нас есть кусок ума для пользы службы хана. Будет исполнено на славу.

Евнух удалился. Его подчиненные тотчас начали чистить, мыть и убирать коврами небольшой отдельный дворец, в котором покойная сестра хана, Бюльбюль-Ханым, жила до своего замужества: остатки этого красивого строения доныне видны в восточном углу садов гарема. Пезевенг-Бег отрядил пятьдесят молодых невольниц для прислуги, на всех лестницах и крыльцах расставил почетных евнухов и из заслуженных старух сформировал полный штат придворных сановниц, как для настоящей султанши, наименовав одних комнатными дворянками, других постельничными, хранительницами драгоценностей, инспекторшами вареньев, лейб-ключницами и так далее. К вечеру панна Марианна торжественно была переведена в новое свое жилище, в сопровождении всего женского народонаселения гарема, которому главный евнух приказал, от имени хана, отдавать дочери ляха все почести, присвоенные принцессам из рода Чингисхана. Изумление панны Марианны равнялось одной только зависти и злобе многочисленных подруг ее затворничества: в первую минуту они не сомневались, что хан хочет на ней жениться законным порядком, и многие даже утверждали, с отчаянием, что он решился быть ей неукоризненно верным. Но пущенная в то же время сплетня об избрании и походе ее отца вскоре облетела все маленькие и большие уши таинственным шепотом и произвела совсем другое впечатление. Почти все сердца забились радостью. В числе гаремных невольниц было множество полек, русских, молдаванок, венгерок, немок: они торжествовали, будучи уверены, что пан-король Олеский завтра или послезавтра явится перед воротами гарема с огромною армией, чтобы свернуть шею этим отвратительным евнухам и освободить несчастных пленниц из заключения. Ясно было, что хан ужасно испугался пана Олеского, когда он вдруг стал оказывать такое почтение его дочери.

Все эти вести и рассуждения были сообщены ночью панне Марианне за большую тайну. Она легко им поверила; честолюбивые планы отца давно были ей известны: в доме ее родителей беспрерывно толковали о будущем величии пана-воеводы серадзского; пан Джон, знаменитый алхимик и в то же время великий астролог, ясно прочитал в звездах непреложный приговор судьбы о скором возведении своего друга на один из самых славных престолов Европы; и почтенная пани Олеская заранее уже разбирала с Марианною разные казусные случаи тоалета и обращения, которые должны им встретиться, когда мать будет наияснейшею королевою польскою, великою княгинею литовскою, русскою, прусскою, мазовецкою, и киевскою, и прочая, и прочая, и прочая, а дочь пресветлейшею королевною. Нетрудно представить себе восторг панны Марианны: в первом пылу радости, расцеловав любезных вестниц, она обещала, как скоро папа сокрушит гаремные стены, сделать всех их своими фрейлинами в Варшаве, выдать замуж за молодых и прекрасных сенаторов и никогда не разрывать дружбы с ними. Но вскоре чувство самодостоинства умерило эти излияния сердца, внезапно переполненного счастием: она вдруг сделалась важною, степенною, осторожною в словах, величавою в приемах. На следующее утро панна Марианна казалась уже такою принцессою, как будто родилась на престоле царя Гороха Великого. Она старалась в походке, речах и обращениях подражать английской королеве Елисавете, при дворе которой отец ее был послом до кончины Сигизмунда-Августа и которой сама она почиталась в Лондоне любимицею. Подражание, это, как, все подражания, не совсем было чуждо уродливости, но, во всяком случае, оказываемые ей почести принимала она с сановитостью, достойною маленькой Семирамиды.^{102} Когда главный евнух рассказал об этом хану, Девлет-Гирей от удовольствия крепко ударил его плетью по спине и вскричал:

— Аферим! — браво, Пезевенг-Бег!.. Дарую тебе за это сто палок, которые суждено твоим пятам получить от меня за первую глупость.

— Милосердие эфендия нашего неисчерпаемо! — с чувством воскликнул евнух, ударив челом перед ханом.

— Аферим! — повторял Девлет-Гирей. — Аферим… Ну, теперь сочини мне письмо к ширван-хану. Ты грамотей: напиши, знаешь, тонко, но понятно, стамбульским слогом. Я скажу тебе, в чем дело…

Хан в немногих словах объяснил евнуху свою мысль. Пезевенг-Бег тотчас принялся за работу.