— Семочкина, — мягко сказала сестра. — Почему вы не едите? Вам не нравится — так скажите, принесут что-нибудь другое. А не кушать нельзя…

Больная открыла свое лицо, молодое, простенькое, с заметными коричневыми веснушками. Она кашлянула, хотела что-то сказать. Но, видимо, раздумала и взяла ложку. Немного поев, снова отодвинула тарелку и отвернулась к окну.

Все шло своим порядком. Новую больную увезли: делать электрокардиограмму. Вернувшись, женщина легла лицом к стене. Мотя и две бабушки дремали. Валя ушла «в гости», в соседнюю палату. Марья Тарасовна раздобыла свежий номер «Правды» и углубилась в газету. Изредка она поглядывала на соседнюю койку. Вдруг старой женщине показалось, что плечи соседки вздрагивают. «Плачет», — решила Марья Тарасовна и бесцеремонно сдернула косынку, которой та прикрывалась. Она увидела смуглое лицо, залитое слезами.

— Ты чего? — шепотом спросила Марья Тарасовна. — Больно?

Та отрицательно покачала головой.

— Нет? А плачешь чего?

— Детишки… одни остались. Вот чего, — тихо ответила женщина и снова уткнулась в подушку. Марья Тарасовна почувствовала знакомый прилив энергии и настойчивости, как всегда, когда видела, что нужны ее помощь и вмешательство.

— Ты перестань слезы проливать, а лучше расскажи толком, — приказала она и, сунув под нос соседке кружку с водой, строго повторила: — Ну, говори. Да только не плачь, температура поднимется.

— Девочки две, — доверчиво глядя на нее, сказала Семочкина. — Валюшка старшая, шесть лет, а Наташке два годика всего.

Из ее рассказа Марья Тарасовна узнала, что Семочкина работает на дальней станции грузчицей, приехала туда недавно с двумя детьми, мужа нету (Марья Тарасовна покачала головой), там на станции внезапно заболела и ее прямо с работы привезли сюда. Дети остались одни, без присмотра.

— Ну, и ничего страшного, — сказала Марья Тарасовна. — В воскресенье кто-нибудь к тебе приедет, поручишь приглядеть за ними. Не пропадут твои дети. Не в Америке.

Но Семочкина уныло покачала головой:

— Кто ко мне придет! Я еще и двух недель там не работаю, только-только на Урал приехала, не сдружилась еще ни с кем. А у квартирной хозяйки и своих забот хватает. Да к тому же расходы на дорогу.

Анна Андреевна, прислушиваясь к их разговору, сказала:

— Надо позвонить на ее место работы, или телеграмму послать.

— Правильно, Нюся, отобьем телеграмму секретарю парторганизации, — подхватила Марья Тарасовна. — Сестру попросим, она пошлет.

— Придумали тоже, — заворчала, проснувшись, бабушка Сильченкова. — Телеграмму еще посылать. Получат там бюрократы — и в стол ее!

— Да что вы, бабушка! — рассердилась обычно спокойная Анна Андреевна. — Почему обязательно бюрократы? Вечно, вы…

— Или телеграмма не дойдет, — упрямо продолжала бабушка. — Потеряет почтальон — вот денежки и пропали.

Но ее уже никто не слушал. Коллективно написали телеграмму, а самая молоденькая из нянечек, припрыгивая, понесла ее на телеграф.

После обеда все нашли себе занятия. Мотя принялась вязать кружева. Анна Андреевна собиралась в библиотеку и поэтому усиленно занялась туалетом. Она считала, что женщина, где бы она ни была, всегда обязана быть чистенькой и аккуратной. И Анна Андреевна тщательно следила за своей внешностью. Она сооружала изящные прически, делала маникюр. Даже синий больничный халат, в котором все выглядели неуклюжими, на ней сидел как-то особенно ладно и ловко. Из-за отворотов выглядывал белоснежный воротничок нижней рубашки. Тапочки она подобрала по ноге, и они у нее не шлепали, как у других.

— Ты бы попудрилась, что ли, — подмигнув, сказала Марья Тарасовна, внимательно следившая за ее приготовлениями.

— Неудобно, — с сожалением ответила Анна Андреевна, выбирая изо рта шпильки и закалывая косу. — Больница все-таки… Надо во всем меру знать. Вот выпишусь, тогда…

И она, еще раз глянув в зеркальце, выплыла из палаты, вполне довольная собой.

— Газетку там попроси! — крикнула вдогонку Марья Тарасовна.

Две бабушки принялись за свое обычное занятие — стали ссориться, а Марья Тарасовна с неодобрительным выражением на лице слушала их препирательства, выжидая удобного момента, чтобы вмешаться.

Старушки были не похожи друг на друга ни внешностью, ни характером. Бабушка Сильченкова — коротенькая, толстенькая, благообразная. Она любит покушать и посплетничать о своих невестках, пожаловаться на соседок по квартире. Бабушка Мосина — высокая, костлявая, с красным носом и огромными клешневатыми руками, загрубевшими от щелока и холодной воды. В больницу она попала впервые, ей здесь нравится все: и внимательный уход, и хорошая, вкусная пища. Она старается поскорее поправиться и свято выполняет все указания врачей и сестер.

Ссора начиналась обычно с того, что бабушка Сильченкова, поев, крестила рот и приговаривала:

— Вот и бог напитал, никто не видал.

— Как же, — ухмыляясь, говорила бабушка Мосина. — Напитает бог, держи карман шире. Повар сготовил, а нянечка принесла. Без бога обошлись.

Бабушка Сильченкова делала вид, что не слышит кощунственных слов, и продолжала:

— Что-то мне сегодня, вроде как хуже стало. Теснение в груди какое-то. И не продыхну.

— Это ты переела, — разоблачала ее соседка. — Будет теснение, когда одной сметаны цельную банку да крутых яиц штуки три зараз. Утро только занялось, а ты уже вон что опростала.

— …хоть бы господь взял меня к себе, что ли, — заканчивала бабушка Сильченкова.

А другая немедленно подавала реплику:

— Возьмет тебя господь, дожидайся. Зароют в землю и сопреешь там.

Тут вмешивалась Марья Тарасовна, и спор прекращался.

Но на этот раз бабушка Сильченкова была, что называется, «в настроении». Прекратив дискуссию с соседкой, она быстро нашла другую тему для разговора.

— Бедные детки! — заныла она, глядя в сторону седьмой койки. — Остались сиротами, без отца, без матери. Может, сидят голодные, холодные, птенчики божьи…

В ответ послышались приглушенные рыдания.

Марья Тарасовна не выдержала:

— Вы, бабушка, — каждой дыре — гвоздь, — сердито сказала она. — Ну, чего вы причитаете: «сиротки, несчастные»? Не бойтесь, не помрут с голода. Вот характер у вас плохой, потому и не поправляетесь.

— Молода еще меня учить, — сварливо отвечала бабушка, хотя Марье Тарасовне было давно за пятьдесят. — Знаю я, как это заботятся о чужих детях. У всех своих забот полно… Послали телеграмму, — не могла она успокоиться, — брошенные деньги. Так вам и побежали чужих детей искать. Больно нужно им…

…Была суббота — день особенно оживленный. В воскресенье обычно приходили посетители — родные, друзья, знакомые. А в субботу готовились к приему, купали и переодевали больных, меняли постельное белье. Пришли веселые полотеры с ведрами и щетками. Руки и босые ноги у них была оранжевые от краски. Нянечки и уборщицы бегали, как угорелые, со швабрами и тряпками.

Сегодня сестра-хозяйка обновляла покупку: недавно приобретенный пылесос. Она собственноручно чистила дорожки в коридоре. Пылесос ползал по дорожкам, как огромный, коричневый жук, и непрерывно гудел, что крайне возмущало Анну Андреевну.

— Теперь покоя не жди с этим… телескопом, — брюзжала она. — Каждый день будет тут над ухом жужжать — не уснешь!

Воскресное утро обрадовало больных ярким солнцем, безоблачным небом, свежей зеленью за окном после ночного дождя. По такой погоде гости должны придти ко всем обязательно. Настроение было приподнятое, праздничное.

Раньше всех гости пришли к Марье Тарасовне. Племянница принесла полную кошелку всякой всячины и привет от мужа, который дежурил и придти не мог. Марья Тарасовна, обстоятельно расспросив обо всем, надела очки и писала домой серьезное письмо, которое кончалось словами: «А ты, Леша, будь самостоятельным и от гулянок воздержись». Супруг Марьи Тарасовны иногда любил выпить, и она держала его под неослабным контролем.