— Не выйдет. Мешковат.

Реплика явно адресовалась ему.

Аполлон заржал, ударил копытами в землю, встал на дыбы.

Алексей дернул повод. Приплясывая; кусая мундштук, жеребец тронулся с места. Огонь насторожился, едва Аполлон приблизился к нему, тревожно заржал и, распушив хвост, пошел свободной рысью вдоль забора.

Алексей наклонился к шее вороного.

— А ну, Аполлон, покажи работу! — и мигом почувствовал, что плотные струи воздуха взлохматили шевелюру, потекли между лопаток. Огонь перешел на галоп. Этого и ждал Алексей: галоп быстро уморит игреневого, а вороной, бегущий рысью, даже не успеет устать.

— Жарь, братка, жарь! — долетел ликующий Сенькин крик.

Алексей повернулся. Сплошным цветным пятном мелькнули стоявшие в клети, в которой взвешивают скот, Марфа, Пламенный, Яков Александрович и директор конезавода.

Около двадцати кругов неистового гона сказались: Аполлон поравнялся с игреневым, начал прижимать его к заплоту. Огонь сердито храпел, норовил укусить кого-нибудь из преследователей. Вскоре, одной рукой схватившись за трепещущую гриву, другой — опершись о загорбок, Алексей переметнулся на спину игреневого.

— Ворота, ворота откройте! — крикнул он и тут же ощутил, что летит через голову резко остановившегося Огня. Это была обычная лошадиная «хитрость». Алексей снова вскочил на спину коня, который с остервенением бросился вперед.

Через час Алексей возвратился из степи к загону, глядя в счастливые глаза Марфы, одел на игреневого уздечку, которую подал ему улыбающийся всем лицом Яков Александрович. Директор конезавода потрепал Алексея за плечо:

— Молодец! Мне бы такого хлопца.

Возвратясь из колка, Марфа увидела своего свекра на лавочке возле дома. Василий Федорович был в старенькой, табачного цвета шубейке, в мягких черных валенках. Приветствуя ее, он снял баранью шапку, и Марфа поразилась, какие у него прозрачные, дряблые и морщинистые уши. Умрет, наверно, скоро: солнце, теплынь, а он зябнет.

— Нездоровится, папаша?

— Нет, такой напасти со мной не случается.

— Это хорошо, что вы не жалуетесь.

— А чего жаловаться? Нытьем болезни из тела не выгонишь. — Василий Федорович провел ладонью по выбритому острому подбородку. — Куда ходила-то?

— В колок. Там мы с Алешей ключ когда-то нашли. Восемь лет ведь исполнилось нынче, как Алеша погиб.

— Знаю. — Свекор нахлобучил на брови шапку, грустно спросил: — Неужто собираешься одна век вековать? Алеша — жди не жди — не вернется. А земному — земное дело. Нечего понапрасну убиваться. Шла бы за Петра Аникеева. Сама знаешь, мужик он башковитый, смиренный, бережливый: рубля зря из руки не выпустит. И детишек успокоит. Вот он как своих-то лелеет, лучше другой матери! Конешно, какой он ни есть хороший, выходить замуж снова тяжело. Но ничего, не ты первая, не ты последняя. Я сам, когда первая жена умерла, думал: ни за что не женюсь. А потом смирился, взял Сенькину мать, и, слава богу, дожили до старости честно-благородно. Прямо скажу: не каюсь.

— Не пойду за Петра Аникеева. Хороший он человек. Не спорю. Да что поделаешь — душа не лежит.

— А ты переломись. Свыкнешься.

— Не нужно мне пока никого, папаша. Учиться буду, коль взялась. Вот и правление помогает — освободило меня от бригадирства. Почту возить хорошо: много свободного времени для занятий. И не говорите, папаша.

— Смотри, сама не маленькая. Природой назначено жить человеку парой, а ты против… близок будет локоток да не укусишь.

Старик ушел, взбивая валенками железистую уличную пыль. Марфа притулилась к белесым доскам сеней, долго наблюдала за парой дутышей, которые разгуливали по крыше каменной завозни. Голубь раскатисто ворковал, кланялся, смешно отдергивая от толя мохнатые ноги. Его белый зоб переливался розовыми искрами. Голубка кокетливо подергивала шеей, перебирала крошечным, не больше пшеничного зернышка носом сиреневые крылья. Марфа принесла из кладовки горсть конопли, высыпала в кормушку. Птицы слетели во двор, начали торопливо клевать.

— Ешьте, ласковые мои, не спешите. Эх, если бы вы знали, как трудно одной!..

Было уже далеко заполдень, когда Марфа перестала копать картошку и хватилась, что забыла съездить за почтой. Спешно она запрягла в одноколку постаревшего, но еще резвого в беге Аполлона, и скоро он вынес ее на столбовую дорогу.

Грустно глядеть на сжатое пшеничное поле. То тут, то там по стерне бродят тяжелые, нагуливающие последний жир гуси. Неприютна кочковатая пахотная чернота. Осенний холод в грачином грае. Стучат подковы, шуршат колеса, мягко пружинят рессоры. И снова на уме Алексей — незаменимый, мучительно незабываемый.

— Ты не сердишься, что запозднился? — спрашивает он, подходя к изголовью кровати, в которой лежит Марфа.

— Что ты, Алеша!

От него пахнет табаком и снегом. В щель между закрытыми ставнями просачивается с улицы свет электрической лампочки. Он лоснится в колечках мерлушковой шапки Алексея, стекает по щеке, плавно ложится в складки на рукаве фуфайки, белым кантиком скользит по боковине брюк и пропадает возле голенища чесанка, словно прячется в него.

— Приехал профессор Шумилин. Он нашим шефом будет, — говорит Алексей. — Показывал ему ферму. Понравилась. Ходил я по ферме и почему-то думал о нашем сыне, и знаешь, завидовал ему, а больше, понятно, радовался за него. Когда он подрастет, мы к этому времени получим высшее образование. И ему не придется вступать в жизнь вслепую, как вступали мы.. Спросит он тебя или меня, почему растения имеют зеленую окраску, или другое что-либо спросит, мы не выкрикнем: «Много будешь знать, скоро состаришься», — как отвечали нам отцы и матери, не зная, что ответить, а объясним сыну, почему, как и зачем…

Марфа выпростала из-под одеяла руки, притянула мужа:

— Сбылось бы, Алеша.

— Непременно сбудется.

— Хотя бы, — она поцеловала Алексея, устало упала на подушку и тут же, стесняясь, прошептала: — Алеш, ты говоришь — сын да сын, а вдруг родится девочка?

— Тоже хорошо. Но ты уж постарайся мальчугана. И такого, чтоб можно было с ним порыбачить, поохотиться, а где и поспорить, а где и поругаться. Чтоб страсть любознательный был и мужской норов имел.

А когда родилась Леночка, он не огорчился. Каждый день он приходил, косолапя и добродушно ухмыляясь, по талой дороге к родильному дому, присылал на имя дочери шутливые, ласковые писульки, как будто она могла понять их шутливость и ласковость.

Аполлон спотыкнулся. Звякнули трензеля. Чуть не вырвало вожжи. Марфа встрепенулась, но в первый момент все еще находилась во власти воспоминаний. То, что было явью: высоковольтные мачты, кукушка, покачивающаяся на ветке голой осины, кусты черемухи и река, — показалось ей призрачным, возникшим по странной прихоти мозга, а то, что она представила, показалось ей живым, действительным, но по какой-то непонятной причине вдруг исчезнувшим.

— Вот, Аполлон, мы и добрались до брода, — сказала Марфа.

Высоко подымая копыта, вороной вошел в прозрачный пенящийся поток. Он долго нюхал воду и, раздувая плюшевые ноздри, начал деликатно цедить ее сквозь зубы. Марфа наклонилась с одноколки, окунула в переливающиеся струи кончики пальцев. Холодная вода. Если прислушаться, красиво звучит в ней разноцветная галька. Пятнистые пескари заинтересовались колесом, тыкаются в спицы и ободок, пошевеливая усами, вопросительно смотрят друг на друга. Внезапно впереди Аполлона мелькнула крупная рыба. Щука! Пескари сгрудились, сиганули к берегу на самую отмель. Крошечные, а хитрущие! Теперь доберись-ка до них щука!

Марфу развеселила находчивость пескарей. Она озорно плеснула на круп вороного горсть воды и откинулась на спинку одноколки, обитую цветной вылинявшей кошмой.

Со странным ощущением, что она обязательно получит письмо Алексея, вбежала Марфа в пятистенный дом, где помещалась почта. Такое ощущение никогда не покидало ее, хотя горький смысл документов и времени неопровержимо приводил к одному: убит. Оно поддерживалось в Марфе чувством, в котором была огромная вера в чудо случайности: а вдруг он увезен бывшими союзниками куда-нибудь в Аргентину и еще сможет вырваться — и очень мало места вере в смерть самого дорогого человека на свете.