В день свадьбы сам Фома Фомич на тройке вороных за Еленкой приехал. Бросил уговорные деньги ее отцу, силком вывел невесту со двора. Там свахи нарядили Еленку в подвенечное платье и велели в горнице смирно сидеть, покуда жених соберется.

Двери на замке: не убежать! Она и пригорюнилась: чем за немилым жить да униженья от злого свекра терпеть, уж лучше со своей жизнью проститься!

Еще дома приготовила для себя зелье из дурман-травы.

Достала из-под кофты припрятанный пузырек, в последний раз на улицу поглядела, но вдруг услышала: кто-то в подполье урчит и скребется! Не кошка ли туда забралась, а вылезть не может?

Неволя ведь никому не мила.

«Еще успею зелье выпить, — решила Еленка. — Надо прежде животинке помочь!»

Открыла люк, спустилась в подпол по лесенке, а там оказалась ласка в ловушке. На приманку позарилась, хотела полакомиться, вот и металась, грызла проволоку зубами.

Зверюшка эта хоть и сродни горностаю, а сама по себе безобидная. Ее дело мышей ловить. И поиграть она большая охотница. Только помани, руку протяни, не путай, так почнет прыгать, носиться вокруг — не скоро уймешь.

Еленка выпустила ее из ловушки, ладонью по спинке погладила.

— Убегай поскорее!

Ласка на нее глазенки уставила, что-то залопотала, вроде хотела спросить, как, мол, тебя, девушка, звать-величать и отчего ты такая в горе-печали?

— Беги, беги! — снова сказала Еленка. — Нелюдимый здесь дом. И я бы вместе с тобой из него убежала, да мне отсюда выхода нету! Сделаться бы ростом с мизинчик...

Промолвила, а как это исполнилось, сразу запамятовала. Сон сморил. Не почуяла даже ни страху, ни боли, не повидала пути, коим ласка доставила ее в поле, на Баскую поляну.

Место это далеко от деревни, посреди березовой рощи.

Открыла Еленка глаза, осмотрелась: все дивно! Березы и осины под ветром шумят, где-то кукушка кукует, стрекозы летают, пчелы жужжат, солнышко в вышине, меж белыми облаками.

И огорчилась: дивно-то дивно, а где приютиться?

Заблудилась бы она в густой высокой траве, как в дремучем лесу, но ласка ее одну не оставила.

Рядом был трухлявый пенек, весь муравьями источенный. Ласка вскочила на него, хвостиком постучала. Внизу под пеньком дверца открылась. В глубине пыхнули огоньки. По ступенькам оттуда вышел старик Луговик: не мал — не велик, от порожка три вершка, брови лохматые, борода до пят.

— Ах ты, озорница-негодница! — пожурил он зверюшку — Пошто долго сюда не казалась?

Та ему что-то пролопотала. Тогда старик Луговик Еленке приветно промолвил:

— Благодарствую тебе, девушка, за доброту! Проходи в мой дом! Наперед догадываюсь, какая беда с тобой приключилась: не нашлась за себя постоять, лиха испугалась, хотела жизни лишиться! Не так ли?

— Так, дедушко! — призналась Еленка.

— Зато и экой крохотной стала!

— Неужто, дедушко, насовсем?

— А это уж как дальше себя поведешь! Тому счастье не дается, кто о нем не печется. Бывает, мал человек, да на большое способен. Захочешь свой прежний вид обрести, с людьми поравняться, так наберись-ко терпения, спробуй себя в достойных делах и поступках.

Поселил он ее у себя. Под пеньком. Там у него были комнатушки устроены. В спальне на полу — свежий мох, на кровати — пух с одуванчиков, на потолке — метляки, как фонарики. В другой комнатке стенки хмелем увиты, цветы в горшочках. Дальше вглубь — закрома, полные глубяны сушеной, черемухи и смородины, для зимы в запас.

В сенцах ухватики разноцветные, коими старик Луговик на поляне цветки открывает.

С непривычки Еленка не скоро освоилась. Старик робить начинал раным-рано, чуть забрезжит рассвет, а возвращался, когда уж вечерняя заря догорала.

Но и она не бездельничала. Каждое утро квашню заводила, тесто месила, пироги пекла, а днем на меду ягодное варенье варила, грузди солила, в жилье прибирала.

Луговик, хоть и не горазд был на похвалу, ее поведенье одобрил:

— В домашности ты прилежная! В замужестве свекровка не попрекнет, свекор не обругает, муж лишний раз поцелует! Да ведь целый век у печки стоять, во дворе управляться, в огороде гнуть спину — наскучит! Под старость оглянешься — пусто: по жизни прошла, следов не оставила...

Позвал он Паука-мухолова. Тот на черемухе паутину тянул, плел сеть и вместо себя Паучиху прислал. Ей и поручил Луговик:

— В срок не малый — не долгий обучи Еленку тонкую пряжу прясть и кружева плести. Ничего из мастерства от нее не утаивай! А уж дальше пусть она доходит своим умом-разуменьем...

С того и припала Еленке охотка стать кружевницей. И не такой, каких в любой деревне полно. Не велика-де заслуга из льняных ниток простенькие кружева плести. Вот такие бы памятные, долговекие и с узором заветным суметь изготовить, кои могли бы осчастливить любую неудачницу, не то слабому силы добавить.

Ее желанье старику Луговику поглянулось.

— А я в чем могу, тебе помогу! Нет лучше дела, чем кому-то добром послужить.

Еще в родительском доме наторела Еленка пряжу прясть из кудели, помогала матери холсты ткать на кроснах, бралась и кружева плести к полотенцам, но все же наука Паучихи ей не сразу далась. Покуда выучилась тянуть ниточку-паутиночку и на веретенце наматывать — пальчики надсадила, глаза притомила. Того хуже пришлось — сплетать из паутинок узор. Иная перестала бы свое терпенье испытывать, дескать, не могу и не могу постичь экую тонкость, мне от роду такое не дано, а Еленка без передышки трудилась. Сделанное не раз переделывала. Совсем готовое в мусор выбрасывала: казалось, будто бы ладное, на вид хорошее, а если всмотреться — застылое, как снежинка. Паучиха отказалась ее дальше учить: понятия не хватило, к чему Еленка стремится.

Вот тогда и показал Луговик семерик-траву. Вывел Еленку на Баскую поляну, посошком разнотравье раздвинул.

— Не знаючи и без моего дозволенья эту семерик-траву не найти. Прячется она от людского глазу, иначе хитники давно бы ее изничтожили, себе для наживы. В ней такая способность: красоту наводить, от увечья спасать, от хвори оберегать, милого привораживать, немилого отвести, от тоски и скуки избавить, веку прибавить.

Траву эту, как паутину при солнечном свете, трудно на земле различить. Стлалась она понизу вроде кудельки льняной.

— Ты ее побольше нарви, — молвил старик Луговик, — в ступе потолки, частым гребешком прочеши, в утренней росе прополощи добела, а уж потом и за кружева принимайся. Да не забудь к каждому кружеву свое желанье добавить!..

Все исполнила Еленка, чему ее Луговик наставлял. Перво-наперво задумала сплести кружева на воротник и на обшлага для кофты.

Приготовила коклюшки, приговорку сказала:

— Как сказка, плетись мое кружево: быль с небылью вместе! Узором, что сказовым словом, заворожи! Милый пройдет — остановится! Быть невесте с ним под венцом!

И не просто приложила к узору узор, как слово к слову, а вот на воротнике-то под белыми облаками летят лебедь с лебедкой, перед ними далекая даль. На обшлага приготовила кружево, схожее с пеной кипучей, кою кидают озерные волны на берег.

— Ну, и для кого же такие кружева пригодятся? — спросил Луговик, когда Еленка работу закончила. — Для себя оставишь до поры до времени, в сундук их уторкаешь или на продажу за большие деньги отдашь?

— Не так и не этак! — без раздумья сказала Еленка. — Приготовила их моей подружке Ульяне в подарок. Мы с ней вместе взросли. Не баская она, фигурой не складная. Ни один парень не сватает. Приглянулся ей Спирька Кожавин, но и он лишь насмешничает. Вот и надо ей пособить.

— Хорошо, по-людски поступаешь! — одобрил старик Луговик. — Пусть твоим кружевам, как дружбе, сносу не будет...

Достал он из кармана рожок-погудок, ласку призвал и велел Еленку в деревню доставить, да не отлучаться никуда, пока она с Ульяной не свидится.

Дорога далека, но поклажа не велика. В одночасье ласка с Еленкой на спине весь путь пробежала.

Никаких перемен в своей деревне Еленка не нашла: прясла из жердей, плетни таловые, избы-избешки и дом Фомы Фомича — стены каменные, ворота железом обитые. А ведь уж больше года, прошло, когда хотели ее в этот дом запереть. Но отчего это Фома Фомич со двора не выходит, ременным кнутом не помахивает и проходить мимо его дома по улице никто из мужиков не страшится?