Возле библиотеки встретилась Алевтина Сергеевна, учительница. Она такая же хлопотливая, быстроглазая, только в росте, кажется, уменьшилась, и походка у нее потяжелела. Встретил учительницу — и будто жаром обдало: теряешься, краснеешь перед ней как за невыученный урок. И тут ни бравый вид, ни модные твои костюм и галстук не выручают: ты опять тот шкодливый, веснушчатый, «способный, но с ленцой» Коля Савельев, а она снова та строгая, добрая, всезнающая и насквозь видящая тебя Алевтина Сергеевна.
Отчего это волнение, этот тихий трепет стыдливости?
Вечером у нас людно. Мама настряпала всего. Стол дорог мне именно этой собственноручной ее стряпней.
— А ты ешь, Коленька, ешь. Бледный-то, изнуждился с учебой, — говорит мама и, скрестив на груди руки, с тихой и светлой улыбкой глядит на меня, как на больного, у которого теперь здоровье пойдет на поправку.
— Всех бы сейчас за стол, — шепчет она.
Весело бывает в нашем доме, когда собирается вся семья. А сейчас из всех детей возле мамы только трое: старший брат Сергей с женой, сестренка Варя, да вот я подъехал. Остальные кто где: в райцентре, в городе.
За столом рядом с мамой сосед, дядя Матвей. На его худощавом лице краснеют глянцевитые бляшки — следы сильных ожогов. Когда дядя Матвей смеется, видны его ровные, поразительно белые зубы. Вставленные зубы. Свои он потерял на фронте. В Ключевку Матвей Трофимович Елфимов возвратился в середине войны, жестоко израненный в боях под Курском. Ступню левой ноги ему оторвало, там же и контузию получил. Теперь у него возле уха приставлена этакая черненькая пуговка с тоненьким проводком. Перед сном дядя Матвей отцепляет от ноги короткий кожаный протез, снимает «ухо» и все аккуратно раскладывает возле себя, Кто-то в шутку однажды назвал его «раскладушкой». В глаза не называли, ну а за глаза люди остры на язык.
— Пока наш «раскладушка» соберет себя по частям, опять в зиму без дров останемся, — ворчливо шутили бабы, встречаясь иногда с неторопливой хозяйской осмотрительностью дяди Матвея, бригадира. Помню, в поле я воду к тракторам на лошади подвозил. Мне лет двенадцать было, а гнедая совсем преклонных лет. Идет и дремлет, все руки оборвешь, пока ее бежать заставишь. Сделает одолжение, потрусит метров сто и опять заупрямится, идет себе дремлющим шагом. Сидишь на телеге, жара, как в духовке, обмакнешь голову в бочке с водой, будто воскреснешь. Однако прохлаждаться некогда. Мчится навстречу всадник. И словно холодком обдаст тебя: «Дядя Матвей, бригадир!» Подскакивает: лошадь в мыле, сам в поту, коричневый, одни зубы да глаза сверкают.
— Что тихо едешь? — спрашивает криком.
— Кнута нет.
— Где кнут?
— Потерял...
— Где?
— Не знаю.
— Где последний раз штаны снимал? Под каким кустом?
— У оврага, кажись...
— Вот и дуй туда, там твой кнут! — дядя Матвей отдает мне своего рысака, вскакивает на телегу, берет в руки вожжи и не успевает вымолвить слова, а уже старая кобылка — вот диво! — почти с места пускается в рысь. А я скачу в обратную сторону, к оврагу, и — о чудо! — нахожу кнут в самом деле под тем кустом. Возвращаюсь, догоняю дядю Матвея, он молча пересаживается на своего рысака, с сердитой улыбкой окидывает меня и мчится на желтый взгорок к комбайнам. Он похож на Чапаева. Его все любят и боятся. Его слова как боевые приказы.
Говорили, например, что Матвей-раскладушка, хоть и бригадир, а Ксюху, жену свою, до сроку заездит. Нисколько бабу не жалеет. Мог бы подыскать местечко потеплее. Нет же, гонит ее в самый прорыв, как штрафную роту. Сено косить, солому скирдовать — тетя Ксеня впереди всех идет, в трескучий мороз барду со спиртзавода подвозить скотине — тетя Ксеня первой быков запрягает, а уж в хлебоуборку она денно и нощно на ногах. Причем на самых неладных участках, где пот и слезы прольешь, и мат-перемат услышишь.
Зато по дому дядя Матвей все главные дела брал на себя. Не гляди, что колченогий: сам дров наколет, баню истопит, хлев почистит, скотину накормит, а случалось, и корову подоит...
Тетя Ксеня сидит рядом с мужем. Широкая в плечах, руки крупные, добрые. Лицо загорелое, здоровое — ни угорьков на нем, ни отечных подглазниц и лишних морщин, простое и гордое лицо, какое бывает у семейных женщин чистой, трудовой жизни с толковым любящим мужем.
Разговор за столом идет все больше о нас, молодых. Много хорошего ныне делается на селе для молодежи. Нам бы ценить это. Так нет, в город норовим драпануть. Дядя Матвей недоверчиво поглядывает на Варю, хотя упрекнуть ее не в чем: не первый год доярка, заочно учится в сельхозинституте.
— У председателя, — говорит он, — вечор твою младшую подружку Настеху Кулькову упрашивали, ульщали: Анастасия Петровна, голубынька, одумайся. Кем ты в городе-то будешь! Кому ты там без специальности нужна?.. А тут у тебя подруги, родители, дом. А главное — профессия, почет... И, думаете, она поняла, оценила, что Павел Иванович чуть на колени перед ней не встал? Шиш. Я, говорит, комсомолка, в широкую жизнь хочу, а вы мне, товарищ председатель, дорогу заслоняете. Разве это по-партийному?.. Ишь как умеет, соплюха! А сама бросила своих коров, даже Дарью Игнатьевну не захотела с курорта подождать. Бросила и уехала.
— Если по-хорошему не отпускали... — Варя защищает подругу.
— По-хорошему? Да как можно лучше-то? — дядя Матвей с изумлением разводит руками. — Павел Иванович ей: «Скажи, Настенька, чего тебе не хватает? Иль заработок мал?» — «Хорош заработок», — отвечает. Председатель еще ласковее к ней: «Аль те пойти некуда? Пожалуйста — новый клуб, кафе у нас». Молчит девка, крыть нечем. А председатель все приноравливается: «Может быть, нарядов у тебя мало? Так к осени свое сельское ателье откроем. Только заказы давай». А Настеха-то в ответ: «На что мне наряды! У меня их полный шифоньер. Только кому эти наряды показывать? Коровам?» Во как! Видели: ей и показывать-то себя здесь в Ключевке некому.
— Ну женихов у нас и впрямь не густо, — говорит Сергей.
— Смотря для кого, — сердится дядя Матвей, лицо его все более краснеет, глянцевитые бляшки старых ожогов становятся почти незаметными на нем. Вся суть его нынешних упреков укладывается в один вопрос: да как можно от нынешней деревенской нашей жизни за лучшей ехать, от добра добро искать?
— Другое время нынче, Матюша... Были годы — из деревни уезжали от бедности, теперь от богатства. Да-а, теперь хлеба вдоволь наелись, только у человека кроме желудка еще и душа есть, — мама норовит уладить спор.
— Втемяшат себе каприз... Раз, два — и смотались, — горячо продолжает дядя Матвей. — Да ежели все так выкаблучиваться начнут, кто ж тогда народ кормить будет?!
— Настенька десятилетку закончила, — осторожно пробую осадить дядю Матвея, — по телевизору своих сверстниц на стройках, в цехах, у приборов, у станков видит. Ну, а у нас тут...
— А у нас на ферме, — подхватила Варя, — главная техника: вилы да лопата.
— Ну не скажи, сестренка, — Сергей вертит головой. — Автопоение есть, навозоудаление — пожалуйста! Сейчас сама знаешь, мехдойку внедряем. Конечно, механизация половинчатая, но идем к комплексной.
— Долго идем. Я еще в седьмом классе училась, а ты к нам в школу приходил и заливал: коровник скоро станет молочным цехом, доярки — операторами. Сплошная механизация, кнопочный труд!
Дядя Матвей как-то виновато улыбается.
— Ишь ты: «кнопочный труд». К чему угощать молодежь посулами? Она ведь подрастет, придет на ферму и спросит, а где кнопки? Не найдет и скажет: «Обманули!» Нет, Серега, к легкости молодых не приучай, златые горы не сули. Пусть жизнь сами учатся прихорашивать... И так избаловали вас. Только и разговору ныне: молодежь, молодые кадры! Но ведь колхоз не только вами крепится.
Голос дяди Матвея становится грустным.
— Ко мне старики заглядывают как к депутату, заявления пишут. Тому — это, тому — се. Скажешь председателю об этих заботах, он не отвернется, но слабо слухает. Потерпят старики. Тут главное — молодую силу удержать!.. Дед Волошин вчера приходил. Слабенький стал Кузьма Антоныч. Прижался в уголке коридора конторы, вид виноватый, робкий: извините-де, отвлекаю вас, занятых людей, мешаю. Глянул я на него — стыд сжег. Да на таких, как Кузьма Антоныч, в войну весь колхоз стоял. Он тебе и кузнец, и конюх, и пахарь... Ему до земли нам кланяться...
