Однако же мне не удалось избежать столкновения с представителем домоуправления и даже участковым милиционером (в сопровождении которого он явился), – и это была, пожалуй, самая острая коллизия на протяжении всего моего смертельного номера.

Дело было уже после Нового года: везде посреди грязного снега, а то и посреди раскисшего до залысин асфальта валялись, как рыбьи скелеты, использованные, то есть групповым образом обесчещенные, елочки. А я, напротив того, ликовала, подбираясь всё ближе к завершению своего плана.

Тут-то они и пришли.

Острота момента заключалась не в том, что они могли бы всё запретить, отнять ключ, заколотить двери – это по тем временам были дела обратимые, и тарифы на эту обратимость тоже были посильные, даже для меня. Острота заключалась в том (мы находились на площадке второго этажа), что они стали громко вопить. А девочка была дома. Вопя, они настаивали впереться ко мне домой, чтобы накропать какой-то акт. А она была дома, дома! То есть наверху, прямо за дверью!

Я кое-как вытолкала их во двор (на радость прильнувшим к окнам жильцам: как голодные аквариумные рыбы – они наконец-то получали свой корм), затем назвала им общенародный код-пароль (ой-ёй-ёй, парализованная бабка, о-о-й, двое дефективных детишек, о-о-ой, все они больные, о-о-ой, все мочатся под себя); этим кодом-паролем вызвала в пришедших чувство общности со мной; уговорила их не подниматься в квартиру; с жаром приняла альтернативное предложение “пройти в отделение”; ринулась за паспортом.

Влетев в комнату, я успела: вложить в паспорт то, что получила в ломбарде за золотые сережки (предпоследнюю ценность, считая ковер), дать на девочкин вопрос – что происходит? – молниеносный ответ: очередь за сапогами; затем я ринулась вниз: умолила милиционера отпустить моих приятелей, умудрилась шутить...

В районном отделении милиции всё прошло даже проще, чем я ожидала. Как писали когда-то в книжках про задушевных работников правоохранительных органов (я это без иронии: они, наверное, существовали, эти работники – так же невозбранно и полноправно, как, скажем, трицератопсы, динозавры, тиранозавры) – короче говоря, как писали в подобных книжках, “мы расстались друзьями”. Да вдобавок, на прощание, участковый посулил мне свое заступничество: мощно подмигивая маслянистым оком, нетерпеливо прищелкивая мохнатыми, в перстнях, щупальцами и златозубо прицокивая, он взялся пылко зазывать меня к себе в писари – вообще зазывать к себе. Видно, недавнее переселение с горных кряжей Колхиды (где все чувства сильно преувеличены линзой близкого неба) еще не успело охладить кипятка его сердечных струй. Первое предложение я отклонила легко, сказав, что у меня отвратительный почерк (чистая правда, которую я тут же продемонстрировала), второе также не смогла принять, мотивировав отказ своим отвратительным характером (сущая истина, тут даже подтверждений не понадобилось).

Данная самокритическая констатация была, с моей стороны, единственной правдой за весь долгий тот день».

Глава 5.

Параллельно

Ремонт мы закончили, остались мелкие доработки. На Тайной Лестнице пьяняще пахло краской... Я всегда любила запах краски, вкусней которой был только запах чухонского керосина в маленькой ингерманландской лавчонке возле Дома моего детства, у склона Румболовской горы...

Когда на следующее по окончании работ утро (оно было солнечным, тихим, прозрачным) я нырнула под ковер – и вынырнула с другой стороны, меня больше всего поразили словно бы увеличенные (и без того громадные) стрельчатые окна. Они казались теперь особенно громадными (и вдобавок голыми) от свежей белизны рам.

И я поняла, что в этом пространстве чего-то не хватает... Чего именно?

Не хватало паутины. Не было больше на моей Тайной Лестнице упоительно дряхлых, обвислых лохмотьев – не было красиво задрапированных пологов паутины – жемчужно-серых, пушистых от пыли – похожих на газовые шарфы давно истлевших, а потому непревзойденных красавиц; не было этих густых паутинных полотнищ, похожих на ласковый плюш детских игрушек, на уютный панбархат мебельной обивки – не было этих призрачных, полупрозрачных материй, даривших сладостное ощущение сцены, видения-призраки молью траченных счастливцевых, несчастливцевых, гамлетов, чацких и прочих чайльд-гарольдов, – не было этих живописно разодранных флагов и парусов, обогащавших сердце контурами полуистлевшего, но волшебного воздушного корабля. Паутина отсутствовала и на самих окнах – не было этих словно газовых, призрачных занавесок, чуть колеблемых таинственными токами по-надлестничного воздуха, – не было занавесок, создававших, казалось бы, хрупкую, но вместе с тем такую надежную преграду между мной – и миром снаружи.

Значит, следовало обживать свой сон заново.

И тогда я повесила занавески. На всех этажах – просто марлевые, накрахмаленные, чуть подкрашенные акварельными красками – blanc-perle, blanc-aurore, bleu-glacier – занавески, волшебно колыхавшиеся, напоминавшие паутину. На нашем этаже, вдобавок к ним, я повесила еще бархатные шторы свежего травяного цвета. А ламбрекены, цвета сосновой коры, я сплела сама.

Сама сделала и разноцветные китайские фонарики – ну, такими, какими их себе представляла: в магазинах я их, конечно, не видела, но зато успела разглядеть китайскую (так я это поняла) иллюминацию в одном фильме, где имела место калифорнийская свадьба на конфетно-кондитерской лужайке. Вдохновленная этим киношным опытом, я и подумала про лампочки в самодельных бумажных чепцах.

Так что навертела я тех чепчиков-чепцов!.. Они были очень разнообразны по цвету и форме – да вдобавок я и лампочки выкрасила акварелью им в тон, придумав сказать девочке (с которой мы вместе читали китайские сказки), что фонарики золотистые – из провинции Цзилинь, а фонарики мягко-голубые – из провинции Шэньси, а вот эти, лиловые, как колокольчики, – из провинции Фуцзянь; вот те, цвета малины со сливками (mauve colour), – из провинции Гуйджоу, а эти – самые, на мой взгляд, красивые (аквамариновые), – из провинции Юньань.

На антресолях я нашла много своих давно позабытых рисунков – сделанных тушью, акварелью – и даже мысленно похвалила себя за то, что их сохранила: вот и пригодились. Этими рисунками я украсила стены Тайной Лестницы – причем так, что получалась целая (цельная) композиция на тему Сотворения Мира. Я расположила свои цветы и озера, леса и пруды, и луга, и моря, и рассветы – именно в том единственно верном взаимоотношении, что получалось так: сначала, по замыслу Творца, родились двуполые близнецы Любовь и Красота, а от их сакрального инцеста произошел Весь Мир.

И вот я вывела девочку на Тайную Лестницу.

Конечно, сюрприз был как-то обставлен: ей надлежало сначала отвернуться или выйти... А может быть, она спала и, когда проснулась, увидела, что ковер (в страшных персидских розах) приподнят, то есть увидела дверцу, о которой она не догадывалась, – и мне лишь понадобилось слегка эту дверь отворить.

Но...

Когда я пытаюсь восстановить этот эпизод в деталях, ибо он относится к смехотворно малому числу дорогих мне минут, которые душа должна вроде бы, вспоминать на любых орбитах своего безвозвратного удаления, я не могу вспомнить ровным счетом ничего.

Это жестоко! – хочется заорать, хоть я понимаю, что трусливая память именно так себя и оборонила – от перегрузок – наверное, «не совместимых с жизнью». (Но так ли необходимо всё совмещать с «жизнью»?)

Однако финальную часть этого эпизода я как раз вижу воочию. Исходя именно из содержания этого эпизода, я и делаю вывод о трусливой самообороне памяти. (О превышении пределов ее самообороны!..)

...Когда, в день ее рождения, я вывела девочку на нашу Тайную Лестницу, она словно бы даже не удивилась. У нее на лице было написано туповатое раздражение – и одновременно покорность, какие бывают у ленивого ученика, когда занудливая училка задает ему дополнительное упражнение. При этом в глазах у девочки словно бы всплыли мертвые линзы. Странные ее органы зрения – с булавочным, точечным каким-то зрачком – были, пожалуй, слепы. (Ну да: а на бельмах у слепого целый мир отображен: дом, лужок, забор, корова... клочья неба голубого...)