Жюль не в силах был отказать себе в удовольствии поцеловать Клеманс. Но он сделал это не без угрызений совести, он чувствовал себя ничтожным перед этой женщиной, в невинность которой ему хотелось верить, несмотря ни на что! Она испытывала какую-то грустную радость. Чистая надежда светилась на её лице сквозь печаль. Оба они, по-видимому, одинаково страдали оттого, что вынуждены были обманывать друг друга; ещё одно ласковое слово, и, обессилев от страданий, они признались бы друг другу во всем.

— До завтра, до вечера, Клеманс.

— Нет, сударь, до полудня, вы узнаете тогда все, и вы преклоните колена перед вашей женой Ах, нет, тебе не придётся унижаться, нет, я все простила тебе; нет, ты ни в чем не повинен. Послушай, вчера ты жестоко со мной поступил; но, быть может, моя жизнь не была бы такой полной без этой скорби.

— Ты околдовала меня, — воскликнул Жюль, — ты заставляешь меня раскаиваться.

— Бедный друг, судьба сильнее нас, и я не властна в своей судьбе. Завтра мне нужно будет выйти из дому.

— В котором часу? — спросил Жюль.

— В половине десятого.

— Клеманс, — ответил г-н Демаре, — побереги себя, посоветуйся с доктором Депленом и со стариком Одри.

— Лучшие советчики — сердце и мужество.

— Я предоставляю тебе свободу и навещу тебя завтра в полдень.

— Ты не посидел бы со мной немного сегодня вечером? Я чувствую себя совсем здоровой.

Окончив дела, Жюль вернулся к жене, движимый непреодолимым влечением. Любовь его была сильнее всех мук.

На другой день, около девяти часов утра, Жюль вырвался из дому, помчался на улицу Анфан-Руж, взбежал по лестнице и позвонил ко вдове Грюже.

— Ага! вы держите слово! Точны, как заря небесная! — сказала, узнав его, старая позументщица. — Входите же, сударь. Я вам приготовила чашку кофе со сливками, на случай если… — И, закрывая дверь, прибавила: — Ах! с самыми настоящими сливками, надоили эту крыночку у меня на глазах в молочном заведении, что у нас на рынке Анфан-Руж.

— Спасибо, сударыня, мне ничего не нужно. Проводите меня…

— Ладно, ладно, дорогой барин. Пройдите сюда.

Вдова проводила Жюля в комнату, расположенную над её квартирой, и с торжеством показала отверстие величиною с монету в сорок су, просверлённое ночью, с таким расчётом, чтобы оно выходило в комнату Феррагуса в самом высоком и тёмном месте, между узорами обоев. В обеих комнатах отверстие приходилось над шкапами. Незначительные повреждения, сделанные слесарем, не оставили поэтому заметных следов ни с той, ни с другой стороны стены, и в темноте было очень трудно обнаружить эту своеобразную бойницу. Чтобы, дотянувшись до неё, хорошо все рассмотреть, Жюлю пришлось сохранять все время напряжённую позу, стоя на скамейке, которую позаботилась принести г-жа Грюже.

— У него там какой-то господин, — сказала, уходя, старуха.

Жюль действительно рассмотрел человека, занятого перевязыванием ран, вызванных ожогами, на плечах Феррагуса, лицо которого он узнал по описанию барона де Моленкура.

— Как ты думаешь, скоро я поправлюсь? — спросил Феррагус.

— Не знаю, — ответил незнакомец, — но если верить врачам, придётся сделать по меньшей мере перевязок семь-восемь.

— Ну, что же, до вечера, — сказал Феррагус, протягивая руку человеку, когда тот наложил последнюю повязку.

— До вечера, — ответил незнакомец, сердечно пожимая руку Феррагуса. — Мне хотелось бы, чтобы поскорей окончились твои страдания.

— Завтра наконец нам передадут бумаги господина де Функа-ла, и Анри Буриньяр будет похоронен навсегда. Два роковых письма, которые дорого нам обошлись, больше не существуют. Итак, я снова стану существом, приемлемым в обществе, человеком среди людей, и, право, я ничем не хуже того моряка, доставшегося на съедение рыбам. Видит Бог, не для себя превращаюсь я в графа!

— Бедный Грасьен! Ты самый светлый ум среди нас, наш возлюбленный брат, любимец нашей банды; ты сам это знаешь.

— Прощай! Послеживайте хорошенько за моим Моленкуром.

— На этот счёт будь спокоен.

— Послушай, маркиз! — окликнул уходящего незнакомца старый каторжник.

— Что такое?

— Ида способна на все после вчерашней сцены. Если она бросится в воду, я, разумеется, не стану её оттуда вылавливать, там она гораздо лучше сохранит тайну моего имени, единственную известную ей тайну; но ты все-таки присмотри за ней: право же, она славная девка.

— Ладно.

Незнакомец удалился. Не прошло и десяти минут, как Жюль, охваченный лихорадочной дрожью, услышал характерный шорох шёлкового платья и, казалось ему, узнал шаги жены.

— Ну, вот и я, отец, — сказала Клеманс. — Бедный отец, как вы себя чувствуете? Какое мужество!

— Подойди ко мне, дитя моё, — ответил Феррагус, протягивая ей руку.

Клеманс склонилась к нему, и он поцеловал её в лоб.

— Но что с тобой, девчурка? Что за новые горести?..

— Горести? Нет, отец, это гибель вашей дочери, которую вы так любите. Я ведь уже писала вам вчера, как необходимо, чтобы вы своим изобретательным умом изыскали способ повидаться с моим бедным Жюлем сегодня же. Если бы вы знали, как он ласков со мной, несмотря на подозрения, казалось бы, такие обоснованные! Отец, для меня любовь — вся жизнь моя. Неужели вы хотите моей смерти? Ах! я исстрадалась! Я чувствую, что моя жизнь в опасности.

— Потерять тебя, моя дочь, — сказал Феррагус, — потерять тебя из-за любопытства какого-то ничтожного парижанина! Я сожгу Париж. Ах! ты знаешь, что такое возлюбленный, но не знаешь, что такое отец.

— Отец, мне страшно, когда вы глядите на меня так. Не кладите на одни весы столь различные чувства. Я любила мужа ещё до того, как узнала, что отец мой жив…

— Пусть муж был первым, кто поцеловал твой лоб, — ответил Феррагус, — но я первый оросил твой лоб слезами… Успокойся, Клеманс, открой мне свою душу. Я люблю тебя настолько, что буду счастлив одним лишь сознанием твоего счастья, хотя в сердце твоём почти нет места для отца, а моё сердце ты заполняешь все целиком.

— Боже мой, ваши слова, отец, приносят мне слишком много радости. Вы заставляете меня любить вас ещё больше, и мне кажется, я как-то обкрадываю Жюля. Но, дорогой отец, подумайте только, ведь он в отчаянии. Что я скажу ему через два часа?

— Дитя! разве я и без твоего письма не спас бы тебя от несчастья, которое тебе угрожает? А какая участь постигает тех, кто решается омрачить твоё счастье или стать между нами? Неужели ты никогда не чувствовала некое второе провидение, которое оберегает тебя? Разве ты не знаешь, что двенадцать человек, исполненных силы и разума, стоят на страже твоей любви и твоей жизни, готовы на все, чтобы вас охранять? Разве не твой отец, рискуя жизнью, приходил любоваться тобой на прогулках или в восхищении смотреть на тебя по ночам у твоей матери, когда ты спала в своей кроватке? Разве не твоему отцу одно только воспоминание о твоих ласках давало силы жить в те дни, когда человек чести должен убить себя во избежание позора? Ведь я твой отец, я дышу только твоими устами, смотрю только твоими очами, чувствую только твоим сердцем, так неужели же я не защищу львиными когтями, всей силой отцовской души единственное моё благо на земле, мою жизнь, мою дочь?.. Да, после смерти моего ангела, твоей матери, я мечтал только об одном — о счастье признать тебя дочерью, сжать тебя в объятиях перед лицом неба и земли, похоронить навеки каторжника… — Он на минуту замолк, а затем продолжал: — Я мечтал вернуть тебе отца, быть вправе без стыда пожать руку твоему мужу, чтобы спокойно жить в ваших сердцах и говорить всему свету, указывая на тебя: «Вот моё дитя!» Я мечтал насладиться наконец своим отцовством.

— Ах, отец, отец!

— После великих трудов, обыскав весь земной шар, — продолжал Феррагус, — мои друзья нашли мне человечью шкуру, которую я могу на себя напялить. Через несколько дней я предстану перед всеми как господин де Функал, португальский граф. Право, доченька моя, не у многих людей в мои годы хватило бы терпения изучить португальский и английский языки, которые этот чёртов моряк знал в совершенстве.